Наедине с совестью

– Потом, Шматко, потом!..

Три дня обдумывал Михаил, что ответить Тасе. На этот раз надо быть очень осторожным в выражениях. Тася права, конечно, говоря об увядании молодости. Ей обидно, может быть, и стыдно, что он, первая любовь ее, находится в лагере заключения. Но что же делать? Признаться? А разве легче ей будет от этого?

Подумав, он, наконец, решился написать Тасе так, чтобы она никогда больше не упоминала ему о своих сомнениях. В подобных случаях ложь лучше, чем правда. Главное - была бы спокойной Тася.

И он написал ей большое письмо. Назвал сомнения Таси наивными и неосновательными, просил ее выбросить из головы все ненужное и никогда не слушать никаких сплетен. Письмо получилось содержательным и на редкость убедительным.

Тася не замедлила с ответом. В большом письме она сообщала, что в июне возьмет отпуск и приедет к нему, при малейшей возможности устроится на работу где-нибудь вблизи лагеря и будет как можно чаще видеться с ним.

Это письмо растрогало Михаила. Он одобрял решение Таси и с нетерпением ожидал предстоящей встречи с ней. Но встрече этой не суждено было состояться: в июне началась война. Переписка прекратилась. Молчков тяжело переживал это. Он не мог понять, почему одновременно перестали писать Степан и Тася? Может, случилось что? Очевидно, получилось так: Тася едет к нему, а Степан ушел в армию. В таком случае Тася должна была послать ему телеграмму, а Степан написать письмо из воинской части. Что же они замолчали? Как это тяжело!

Михаил ждал, но письма не приходили. С календаря уже были сорваны июльские числа - первое, второе, третье. Неужели Тася и Степан забыли о нем? Мысленно он начинал обижаться на них, хотя они не были виновными перед ним. Михаил даже не предполагал, что в тот день, когда он собирался написать укоряющие письма в шахтерский поселок, его любимая Тася заботливо перевязывала раны воинам в медсанбате, а Степан, превозмогая усталость, вместе с товарищами отбивал четвертую атаку врага у маленькой речки на Волыни.

С фронта доносились тревожные вести. Противник продвигался в глубь страны, захватывая огромные территории. Были заняты уже многие города Украины, Белоруссии, Прибалтики.

В эти дни навсегда стерлась вражда между Молчковым и Шматко. Они чаще стали встречаться и разговаривать. Какие-то тайные надежды и тревоги были написаны на их лицах. Что же будет с ними? Неужели Родина обойдется без них в эту тяжкую годину? Нет, не может быть! Их руки нужны и в тылу и на фронте. Они будут проситься в огонь войны, чтобы кровью смыть с себя черные пятна позора.

В последних числах июля многие, осужденные на короткие сроки, были освобождены и направлены - кто на фронт, кто на шахты Кузбасса. В группе уезжающих в Сибирь был и Алексей Кузьмич Гусев. Михаил растрогался, прощаясь с ним. Гнетущий камень лежал и на душе бывшего начальника смены. Он не мог говорить без волнения, голос его срывался, душили слезы:

– Крепись, сынок, - сказал он Михаилу.
– Буду писать тебе.

Уезжающих провожали рано утром. Михаил сунул в карман Гусеву пачку папирос и три яблока. Подалась команда. Алексей Кузьмич крепко обнял Молчкова, по щеке скатилась слеза. Потом догнал колонну, пристроился в хвосте. Михаил долго махал ему вслед шапкой, пока тот не скрылся за серым косогором, где они когда-то вместе рубили лес.

В этот же день Молчков получил долгожданное письмо от Таси. На голубом конверте стоял воинский штамп и номер полевой почты. Трижды перечитал его Михаил. Тасенька! Милая! Значит, тебя уже давно нет в больнице шахтерского поселка. Война поломала все планы. Не на Урал, а на фронт улетела ты. Как все неожиданно и печально! Ну, а почему же она не узнала адрес Степана? "Он уехал на фронт". Но куда? Фронт слишком большой. От моря и до моря растянулись его боевые линии.

Молчков задумался, опустив голову. Ночью он долго не мог успокоиться и заснуть. Лежал Михаил с открытыми глазами и безотчетно смотрел в темный угол барака. В голове роились тягостные думы. Он воображал себе Тасю в белом халате, сидящую возле раненного воина, притихшую и грустную, как в тот день, когда Михаил выходил из зала суда и кивком головы сказал ей последнее "прощай". Нет, не уснуть теперь! В это время на цыпочках к нему приблизился Сашка Гвоздь, стал на колени и осторожно дотронулся до его плеча.

– Ворон, ты спишь?
– прошептал он, оглядываясь.

– Нет, не сплю, - открыл глаза Михаил.
– Чего это ты здесь ползаешь? Что тебе нужно?

– Тише, - предупредил его Сашка.
– Скверные наши дела, Ворон! На фронте люди кровь проливают, а мы с тобой в лагере шкуры спасаем. Какими глазами посмотрим мы на них после войны?

– Что ты хочешь этим сказать?
– тоже шепотом заговорил Молчков, поворачиваясь к Сашке.
– Ну, не томи душу, выкладывай!

– Надо бежать, - нагнулся к нему Шматко.
– Другого выхода нет. Мне еще полгода загорать здесь, а тебе? Седую бороду принесешь из лагеря; и никакого тебе почета. Бежать надо, слышишь?

– Нет, Гвоздь, не решусь я. Уходи и не говори мне об этом. Не хочу быть вечным преступником.

– Болван ты, Ворон!
– выругался Сашка.
– Ему дело говоришь, а он ушами хлопает. Ну и ржавей тут, хрен с тобой!

И он, чертыхаясь, отошел от койки Михаила.

*

Работая недалеко от железной дороги, Михаил наблюдал за напряженным перемещением материальных средств и людей с запада на восток и с востока на запад. Транспорт был забит до отказа. Круглые сутки в глубь страны бесконечной вереницей проходили составы с заводским оборудованием и рабочей силой. С востока на фронт тянулись воинские эшелоны. На передний край гигантского поединка перебрасывались продукты питания и боеприпасы, воинские подразделения и оружие. Станции кишели народом. В железнодорожных теплушках слышались голоса женщин и плач детей. В вокзальных помещениях негде было повернуться.

Война взбудоражила и подняла на ноги все живое. Никто не оставался в стороне. Пожилые мужчины и молодежь, способные держать в руках оружие, готовились к отправке на фронт.

Молчков терпеливо ждал своей очереди. Но его словно забыли. В чем же дело? Неужели он не заслуживает доверия? За два года лагерной жизни он не имел ни одного замечания. Почему Мещихина уже дважды вызывал начальник лагеря, а с Михаилом никто даже не поговорил.

Обидно было молодому горняку. Фронтовые вести не радовали. Люди группами и в одиночку продолжали убывать из лагеря на шахты и заводы, на оборонные работы и в действующие подразделения. Вчера ушел и Сашка Гвоздь. В эти дни Михаил написал и подал шесть заявлений на имя начальника с убедительной просьбой отправить его на самый трудный участок фронта. Ответа не было. Доведенный до болезненного состояния, он решил обратиться к начальнику лично, поговорить с ним с глазу на глаз.

Мрачноватый начальник лагеря принял Молчкова сухо, отчужденно. Михаил честно и убедительно рассказал ему всю свою биографию, напомнил о смерти отца, бывшего красногвардейца, и о своей преданности родной земле. Начальник не обратил на это никакого внимания. Подписав какие-то бумажки, он поднял голову, холодно взглянул в глаза заключенного, спросил сквозь зубы:

– Чего ты хочешь?

– Прошу отправить меня на фронт.

– В этом я не вижу надобности.

– Не верно!
– почти крикнул Михаил.
– Сейчас, когда наша земля залита кровью, когда в пепел превращаются города и села, я твердо убежден, что Родине нужен каждый здоровый человек - для ее защиты и борьбы с врагом. Поймите меня, гражданин начальник, я нужен там, где сражаются мои друзья и товарищи.

– Складно говоришь!
– саркастически буркнул начальник лагеря, завязывая папку с бумагами.
– Но пойми и меня, заключенный Молчков: те, которые нужны там, отправлены! Ясно?

Бледный и подавленный возвратился Михаил в барак. "Значит, все! думал он.
– Значит, все пути закрыты. Что же делать? Неужели начальник дорожит мной как хорошим работником? А может, он строит догадки, что я перейду в стан врага? Как далек этот начальник от понимания души человека! Нет, это невмоготу. Нужно что-то делать, и делать немедленно!"