Наедине с совестью

Гусев снова помолчал.

– А теперь вот что я хотел посоветовать тебе, сынок, - взглянул Алексей Кузьмич на притихшего Молчкова.
– В лагере вечерние курсы работают. На днях начали набирать новую группу. Запишись и ты. Четыре месяца незаметно пройдут, а специальность кузнеца или плотника тебе не помешает. Бревна ворочать и медведь может, а вот домик построить или болт какой сделать - умение нужно. Подумай и запишись. Я ведь тоже курсы проходил.

– А я уже записался, Алексей Кузьмич.

– Вот и хорошо. А как ты там со Шматко живешь? Не шумите? Мне редко приходится бывать у вас в бараке.

– Не нравится он мне, - откровенно признался Михаил.

– Это урод какой-то. Сколько раз уже в карцере побывал - не помогло. Со всеми перескандалил. Называет нас олухами, идиотами. И на руку не чист. Недавно стащил у соседа колбасу и съел. Стали его укорять, а он нагло скалит зубы: "Уж больно я запах чеснока обожаю". А у меня в тот же день взял зубную щетку и начал чистить свои желтые клыки. Я не стерпел: вертонул его в умывальной.

– Слышал, слышал. Ты так легко вертонул его, что он из дверей пробкой вылетел. Не надо бы так, сынок. Хоть на таких внушение и не действует, но силу применять тоже не следует. Ты вгорячах мог его изуродовать. Вот и опять - преступление.

– Он что, жаловался?
– спросил Молчков.

– Нет, от других узнал. Такие никогда не жалуются. У воров - свои законы. Они умеют молчать. Я понял их души.

– Он теперь сдержаннее стал. Прежде чем сделать что-нибудь, оглядывается. А до того, как пес с цепи, набрасывался на всех с кулаками. Меня это злило. Не люблю таких.

– Словом, я заметил, что Гвоздь стал тебя побаиваться. Это - большое достижение, очень большое!

Гусев отвернулся, плечи его вдруг затряслись. Он долго и от души смеялся, не поднимая морщинистого лица.

*

Медленно проходили дни, еще медленнее тянулись недели. Михаил постепенно привык к однообразию лагерной жизни, как привыкают к чему-то постоянному, неизменному, не вызывающему ни чувства радости, ни огорчения. Он уже закончил курсы лесопильщиков и теперь работал накладчиком у пилорамы. Впереди еще было несколько лет заключения, и Молчков твердо решил как можно лучше использовать это время, в совершенстве освоить кузнечное дело, пройти курсы плотников и столяров, научиться катать валенки и шить обувь из шевра и хрома. Возможности для этого были. К тому же он понимал, что постоянная занятость отвлекала от тоски и воспоминаний.

Частые письма Таси и Степана скрашивали его одиночество. Писали они каждую неделю, подробно рассказывали о жизни шахтерского поселка, о работе знакомых забойщиков, держали его в курсе самых основных и второстепенных рудничных дел. Искренность и бодрый тон этих писем будили фантазию Михаила, и он духовно чувствовал себя рядом с Тасей и Степаном. Это преображало его, на лице все чаще и чаще появлялась жизнерадостная улыбка. Молчкова тянуло к откровенному разговору с товарищами. Даже к Сашке Гвоздю изменил он свое отношение. Нередко теперь их можно было видеть вдвоем, сидящих на бревне во время перекура и весело разговаривающих. Под добрым влиянием Михаила Сашка тоже закончил курсы плотников и регулярно, хотя и без особого огонька, работал на сортировке плах и теса. Алексей Кузьмич радовался неистребимой энергии Михаила.

Однажды, прочитав письмо Таси, Молчков глубоко задумался. Это было под вечер. Письмо Михаилу принес на работу пилорамщик Мещихин. Молчков сразу же распечатал конверт, и глаза его быстро побежали по строчкам. Вдруг лицо Михаила помрачнело, на высоком лбу показались мелкие складки. Он отошел в сторону, присел на бревно и затих. Это заметил не только внимательный Алексей Кузьмич, но и все товарищи. Помолчав несколько минут, Михаил снова развернул письмо, написанное синими чернилами, и, не спеша, начал перечитывать:

"М и ш е н ь к а, д о р о г о й м о й!

Не сердись, но я не могу больше молчать о том, что так сильно волнует меня в последнее время. С каждым днем я все больше и больше думаю, что ты страдаешь не за свою вину. На днях в клубе шахтеров я встретилась с одной официанткой, и она своим рассказом подтвердила мои предположения. Люба, так ее зовут, видела меня, когда тебя судили, теперь узнала и разговорилась. Я отнеслась к ней доверчиво, и она рассказала мне, как вы со Степаном сидели в буфете и как придирался к вам Гришка Федько. Ты уводил Степана от скандала, а получилось, что остался виновным сам. Сердце подсказывает мне, что ты во имя чего-то, может быть, благородного, принял на себя всю тяжесть вины и постарался скрыть от меня причину своего поступка. Я не обвиняю тебя, Мишенька, возможно, ты сделал правильно, но мне порой бывает до боли обидно. Ведь твоя и моя молодость, которая никогда не возвратится, отдана на увядание. А во имя чего?

Степан с тех пор тоже сильно изменился. Он заметно постарел и стал каким-то молчаливым, осторожным. Недавно он привез мне тонну угля и двадцать килограммов муки, попросил принять все это бесплатно, сказав: "Это на зиму тебе". Я убедилась, что он тоже глубоко страдает и чего-то не договаривает. Не сердись, Мишенька, если я причинила тебе неприятности этим письмом. Пиши подробнее о своей жизни в лагере. Вчера перевела тебе деньги, а Степан отправил посылку яблок. Они очень хорошие. Будь здоров. Крепко целую.

Т а с я".

Михаил обхватил руками голову, прошептал: "Милая!.. Зачем ты об этом?.." Все притихли. Алексей Кузьмич умышленно ушел к другой пилораме, остальные молча курили. Только Сашка Гвоздь, не разбиравшийся в тонкостях человеческой души, все время бросал озорные взгляды в сторону Молчкова и ухмылялся. Затем вразвалку подошел к нему и спросил, как всегда, грубо:

– Чего это ты опять нос повесил, Ворон? Аль беда какая дома? Стоит ли орлу беспокоиться?

Михаил уклончиво ответил:

– Беды пока нет, но она может случиться. Друг мой сильно страдает. Хороший парень, жалко.

– Вот оно что! Друг страдает. Это еще не беда, - заговорил Сашка, присаживаясь.
– А я думал: не дом ли сгорел у тебя с капиталом... Оказывается, друг томится, страдает. Друзей, Ворон, на белом свете много, но корысти-то в этом никакой. Деньги есть - и друзья с тобой, деньги вышли - и друзья отвернулись. Уж я-то знаю этот звериный закон. Пошли они к черту, чтобы я страдал из-за них! Слишком много будет почести. Да, да!

Молчков закашлялся. Ему было противно сейчас слушать болтовню Гвоздя. Не спеша, он сунул в карман письмо, поднялся с бревна и, уходя к пилораме, сказал:

– Не знаешь ты настоящей дружбы, Шматко, не знаешь! Да и откуда тебе знать ее? Шальная жизнь изуродовала твою душу. Честно говорю: жаль мне тебя.

Сашка хитровато прищурил глаза:

– Нечего меня жалеть, Ворон! Жалеют слабых, а я... Хотя не кошки искалечили мою душу, а люди. Как-нибудь я расскажу тебе свою печальную быль.