Накафельные рисунки
Шрифт:
Рыба при этих словах, как будто удивившись, вытянула губы в трубочку. Потом ловко извернулась, дернулась и вцепилась мужчине прямо в его в красный нос. Острыми зубками.
«СТАРУХА N2»
«Старуха N2» выдвинулась из-за подъездной двери. И замерла, уподобившись крокодилу. Сверкая подслеповатыми глазами, из которых сочились мелкие слезы.
Отстоявшись после спуска с третьего этажа, где находилось ее гнездище, «Старуха N2» повела носом. Он, конечно, был не молод и ему уже давно не под силу отличить аромат жареного барашка от благоухания свежесорванной фиалки. Но все-таки, все-таки. «Старуха N2» вдыхала снова и снова. Так
Ее уже не окружали люди. Красивые или уроды. Женщины или мужчины. Лет пятнадцать «Старуха N2» жила среди фигур, между теней. Они сновали, говорили, сопели, кашляли, чавкали, гавкали, визжали, бормотали, чирикали и мяукали. Слух-то у нее сохранился отменный. И она стояла у подъезда крокодилом. Пытаясь на слух определить: стоит ли трогаться в этот путь. Все-таки сегодня или не сегодня.
Назначено было на сегодня. Это точно. Разум в ней еще теплился. И память была — дай бог любому до восемнадцати и старше. «Старуха N2» крепко держала в уме нынешнюю дату. И готовилась к ней. Все последние дни. Медленно, но верно собирала тряпкой пыль с подоконников, полочек и шкафа. Мела пол от стены до порога. Чинила выходные чулки. Гладила ставший великоватым костюмчик. И обхаживала щеткой зипун с меховым воротником. Ветхий. Уж, какой есть.
Устав, сидела за чаем. Перед коробкой с фотографиями. Вытаскивала тонкие картонки и рассматривала то через двойные очки, а то так, глядя скорее сквозь. Потому что глаза заливало влагой. А она и так все помнила. Через слезную муть перед ней проступали взявшиеся за руки дед и бабка, смеющиеся над чем-то отец и мать, орущие малые дети…
«Старуха N2» вздохнула. И еще раз смахнув слезинки, шагнула с порожка подъезда. Но не в сторону улицы. На тропинку, ведущую в глубь двора, туда, где растет пара рябин, обглоданных бойцовыми собаками. Туда, где не было сейчас ни одной фигуры и ни одной тени.
Там «Старуха N2» присела. На скамейку. Всего-то несколько шагов, а сердце билось. Еще билось. Еще как билось. А со стороны она замершая опять стала похожей на крокодила. На крокодила сидящего.
На этой скамейке ближе к обеду собираются для распития местные алкаши. На этой скамейке ближе к вечеру хохмят молодые девчонки и парнишки. На этой скамейке лежала она в ночь выпускного бала. Глазами в звезды. А он поклялся.
Свадьба через месяц. Первый ребенок через девять. Второй через два года. Третий еще через год. Потом он беспросветно любил кого-то на других скамейках и диван-кроватях. А у нее осталась святая троица. Ненадолго. А — раз: и старший сын уехал с женой к океану. Младший вообще эмигрировал за этот самый проклятый океан. А дочка существует не так что б уж очень далеко — на другом конце города — вместе со своим жуликом. Сядет, ведь, подлец. Надолго сядет. А лишь бы ее за собой не потащил. «Мама, не вмешивайся, не твое дело…» Может, образумится да и съедет одна на квартиру матери после…
«Старуха N2» погладила отполированные задами доски. На этой скамейке… Конечно, это не та скамейка. И это не тот двор. И это не тот дом. Тот дом давно снесли. На месте того двора — супермаркет с колбасой и шмустрицами. А скамейку — она видела — сломали строители и сожгли, грея свои огромные зазябшие руки. А перед этим они на ней сидели, звякали стаканами и тискали своих красножилеточных подруг.
«Страруха N2» успокоилась. Сердце ее согласилось. Ноги были готовы. И сама она окончательно, кажется, «да». «Старуха N2» поднялась и еще погладила скамейку:
— Не та… Да и я…
Она дошла до арки. Выйдя на улицу, защурилась. Чужой солнечный свет ударил в глаза до самых мозгов. Больно. «Забыла черные очки».
Слезы вконец размыли фигуры и тени. И «Старуха N2» пошла по улице на слух, на остатки запахов, на ощупь. Ее почти не задевали зрячие прохожие. И она шла и шла вправо. Мелкими расчетливыми шажочками. По привычной дороге к магазину. Там продают хлеб, молоко, творог. А в день пенсии там продают паштет и бутылку дешевого красного вина. Этот день превращается в «неделю паштета и красного вина».Но сегодня «Старухе N2» не надо в магазин. Ей просто необходимо проверить: сможет ли она сейчас. Протопав метров сорок, она решилась: «да», конечно «да», несомненно «да».
«Старуха N2» развернулась и пошла обратно. Мимо двора к автобусной остановке.
Добралась и, взявшись за поручень крытого павильона, опять замерла крокодилом. «Все-таки, все-таки…» Прежняя решимость отступила. И она уже не была уверена. И пропустила один автобус, второй.
Когда подошел третий, «Старуха N2» передумала: «Ну, не сегодня, так завтра…» Она отпустила поручень и стала разворачиваться. Как-то неуклюже получилось. Ее шатнуло в сторону автобуса. И тут же двое пышущих силой и пивом юношей подхватили падающего крокодила под руки. Без слов занесли в автобус.
Устроившись на теплом сидении «Старуха N2» вздохнула: «Ничего не попишешь…» Она ехала. Она все-таки ехала. «Старуха N1» ждет ее сегодня не зря.
ПРАВАЯ НОГА БИРЮКОВА
Бирюков был обычным почтальоном. Днем шастал по подъездам, разбрасывая по ящикам жильцов письма, открытки, газеты, извещения. Вечером, отужинав, усаживался у телевизора отдыхать. В первую очередь ногами. Укладывал их на специальный пуфик, доставшийся по наследству от отца — также почтальона. Приговаривал:
— Кормилицы вы мои, кормилицы…
До пенсии ему еще было далеко и потому берег Бирюков свои ноги. Тщательно подбирал обувь — чистой кожи, удобную, чтоб сидела на ноге как влитая, нигде не натирала. Исправно каждый день менял носки. И левой своей, и правой делал перед сном ванночки с ромашкой, а то и с лавандой. Чесал им пятки. И засыпал всегда и радостно, и покойно.
И просыпался бодрым, почти счастливым. Хватал двухпудовую гирю. Вдоволь намахавшись ею, умывался, завтракал и еще раз оглядывал перед выходом свои ноги:
— Кормилицы…
Хотя Бирюков всегда говорил о ногах во множественном числе и вроде бы одинаково ухаживал за обеими ногами, он лукавил. Правая у него все же была в определенном фаворе. Так уж получилось, что на протяжении всей жизни в самые ответственные моменты решающие движения делала именно она. Может просто от рождения была сильней левой, а может так уж ей сама природа предписала: если что — выступать первой.
Бирюков еще в школе подметил, что как бы он ни разбегался для прыжка хоть в длину, хоть в высоту, отталкиваться будет непременно правой. Пробовал он толкаться левой, но тогда даже и до девчоночьих результатов не дотягивал. И падал по приземлению, как пьяный воробей, заваливался. Физрук орал:
— Правой толкайся, Бирюков, правой. Она у тебя толчковая…
И в футболе все свои красавцы-голы забивал Бирюков правой. А если и бил иногда левой, то мяч, коряво подпрыгивая, непременно укатывался в аут. Но никто из пацанов его в таких случаях не ругал. Все понимающе говорили:
— На левую у человека мяч лег. Бывает…
В обычной ходьбе по работе или в магазин правая была нога, как нога, а вот эта левая постоянно что-то откаблучивала: то подворачивалась на ровном месте, то на бордюр пальцами налетала. И хромал тогда Бирюков, всем весом наваливался на правую. И она родимая не выпендривалась — выносила его тело, хоть двести метров надо было шкандыбать до дома, хоть полторы тыщи.