Наш человек на небе

Половинкин покосился на разведчика, но раскусить подвох не сумел, а потому решил промолчать. Он вообще пока предпочитал держать язык за зубами и стоять по стойке смирно.

Авось и обойдётся... хотя инопланетного главнокомандующего чуть не угробил — какой тут «обойдётся».

И как назло, именно теперь Половинкин вспомнил, с каким сосредоточенным лицом доктор Снежневский пытался нащупать пульс у Вейдера на запястье — и честная Колина физия сама собою поплыла в совершенно неуместную, — мало: почти непристойную! — ухмылку.

– Да, — сухо согласился Берия, — очень смешно. Обхохочешься.

– Виноват, товарищ народный комиссар, — поспешно отозвался Половинкин.

– Ещё как виноват, — тем же неприятным тоном подтвердил Лаврентий Палыч.

– Товарищ народный комиссар! — взвыл Коля. — Ну я же не нарочно! Я не знаю, как так вышло по-дурацки...

– «Нарочно»... — проворчал Судоплатов, — Если б нарочно — мы бы с тобой, казак, щ-щас иначе разговаривали.

Коля снова поник плечами.

– Ну ладно, ладно вам, товарищи, — мягко вмешался интеллигентный Меркулов. — Совсем юношу запугали. Советская власть не на страхе держится — на всеобщей, всенародной сознательности. Предлагаю к сознательности и апеллировать.

– Нет, я понимаю, — обречённо сказал Коля. — Готов понести заслуженную кару родного Советского правосудия.

Ну, если совсем честно, то нести кару, — пусть даже и заслуженную, пусть даже и родного правосудия, — Половинкину совершенно не хотелось. К тому же, иголочки молчали ужасно выразительно, и Коля чуял, что разговор предстоит несколько более интересный, чем вот это вступление. Просто командованию же обязательно требуется сперва поругать. Не для того, чтобы власть свою доказать, вовсе нет: вон, товарищ Сталин, например, — чего ему доказывать-то? и кому? У него и власть-то не потому, что он к ней рвался, а это ему народ власть вручил — как самому достойному. Потому что время такое — прямо скажем, непростое время, критическое и переломное. Большие испытания народ переживает. Настолько большие, что может и не пережить.

А народ ведь всё понимает. Точнее, чувствует — хотя это иногда одно и то же.

Понимает, что либо Сталин — либо смерть.

И других вариантов нет.

И всякий, кто утверждает иное, есть враг.

Это очень просто: всякий, кто скажет про Сталина хоть одно дурное слово — враг.

Потому что быть против Сталина — означает быть против нашего народа. А уж на такое вражеское «против» народ обязательно ответит своим «за». Так ответит, что в конце концов от врагов ничего и не останется; до седьмого, как говорится, колена.

Потому что в природе всё находится в равновесии. Читал Коля одну фантастическую книжку — так там теория проводилась, что, мол, природа всё всегда старается сбалансировать. Если испытания большие, равновесие нарушено — рождает на свет товарища Сталина. А если тебе, например, слишком часто везёт, — вот как Лаврентий Палыч говорит, — то Вселенная, наоборот, обязательно постарается как-нибудь подгадить. Ну, и начальство, когда ругает, то как бы балансирует. Ну, и заодно как бы берёт на себя твои грехи перед Вселенной. Ну, как бы искупает. На то оно и начальство, чтобы искупать, правда?

Теория, конечно, диковатая; хотя товарищ Сталин, — как начальство абсолютного уровня, — действительно наводил на мысли об искупителе... Но дело ведь не в том.

Просто не может такого быть, чтобы хорошее и плохое обязательно уравновешивались. Иначе и смысла нет ничего делать, раз всё равно природа всех под один горшок пострижёт.

Поэтому Коля пришёл к логическому выводу, что Вселенная так кочевряжится лишь до тех пор, пока ещё коммунизм не построен. А уж при коммунизме всё будет иначе. Там, наверное, вообще не надо будет умирать даже.

– Вот уж нет, — сказал Судоплатов, со снайперской беспощадностью ломая Половинкину такое замечательно философское настроение, — вот уж умирать Вейдеру точно не надо. У себя в империи нехай помирает, а в стране Советов — дудки!

– Вообще говоря, мы здесь не Вейдера обсуждаем, — заметил Берия, постукивая карандашом. — Прошу сосредоточиться на текущем вопросе: что решаем по Половинкину.

– А что решаем, — ухмыльнулся Павел Анатольевич, разглядывая Половинкина настолько внимательно, что у того зачесался кончик носа. — Что решаем... Половинкин-то не дурак, небось всё уж и сам понял.

– Никак нет, — сказал Коля, хотя признаваться с собственной дурости ему и не хотелось.

Хитрый он, товарищ Судоплатов: вроде и похвалил, а как ни ответь — всяко в дураках окажешься. Хотя почему-то вот не обидно у него это выходит... С другой стороны, уровень принимаемых в этом кабинете решений явно превышал уровень его, Колиной, осведомлённости; «всяк солдат знай свой манёвр» — и Половинкин твёрдо понимал, что не существует иного способа дорасти до знания «манёвра» уровнем повыше.

Судоплатов хмыкнул. Меркулов посмотрел на часы. Берия кивнул. Меркулов отщёлкнул застёжки портфеля.

– Это... это что? — ошеломлённо прошептал Половинкин. Нет, он помнил, конечно, что ждёт его награда, и даже, наверное, не одна — но сперва, после налёта на Берлин, командование пребывало, прямо скажем, в большой растерянности. Затем пошли боевые будни, затем выдернули в Москву... собирались вручать вместе с новым званием, да не сложилось; в общем, Половинкин как-то и забыл про представление. Даже «Отличника РККА» не получил, потому что формально проходил по другому наркомату; только и было наград, что значок «Ворошиловский стрелок». Но такие значки в предвоенном СССР выдавались миллионами и означали не столько награду, сколько взятое на себя обязательство. Не сказать, будто орден его вовсе не интересовал — просто к этому времени Коля уже вполне уверовал, что завоюет ещё много-много орденов. И вот теперь он смотрел на разложенные на столе лакированные деревянные пеналы и не мог поверить своим глазам.

– Это всё... мне?

Берия негромко хмыкнул. Меркулов приятно улыбнулся. Судоплатов жизнерадостно заржал.

 - Ой, нет! — спохватился Коля. — Конечно: Кожедуб, Яша, товарищ Мясников... и Окто, да? как раз... а как же?..

Ему страшно, до ломоты в костях хотелось протянуть руки и потрогать награды. Желание было настолько сильным, что один из пеналов, самый близкий, словно бы вздрогнул и потянулся к Коле в ответ; конечно, почудилось.

– Всё Вам, товарищ Половинкин, — строго сказал Лаврентий Палыч.

– За Гитлера?

– Нет, Коля, за Вейдера, — сказал Судоплатов таким тоном, что у Коли где-то в районе затылка эхом отозвалось: «Половинкин, дятел! Включи голову!» Воображаемый окрик привёл его в чувство.

– По-хорошему, тебя наказывать надо, — сказал Судоплатов, разглаживая складки галифе. — А мы награждаем. Знаешь, почему? Вот и молодец. Потому что наказать — означает признать, что ты виноват. А, как ты думаешь, чем такое признание может обернуться потом, когда Вейдер выйдет из комы?..