Наш человек на небе

Очередь выхлестнула блистер и разорвала в клочья его содержимое; вряд ли немецкий стрелок успел хотя бы понять, что произошло. Пилот успел: завилял на курсе, дёрнулся было уйти в вираж — так их учили. Кожедуб дал газу; СИД рванулся к земле, к искалеченному чужому самолёту. Ещё одна очередь — правая балка. Ещё, ещё — винтомоторная группа.

«Рама» полыхнула. Всё.

Он пронёсся мимо распадающегося на куски самолёта, так близко, что смог заметить кровь на стёклах очков немецкого пилота. Метров через триста Кожедуб начал выводить машину из штопора, — на СИДах это было совсем легко, — затем выровнялся и снял блокировку радиообмена.

– Всё форсишь? — неодобрительно поинтересовался Бобров. Судя по интонации, страшно завидуя.

Кожедуб с вошедшим уже в привычку форсом, не дожидаясь, пока техники подкатят «табурет», спрыгнул на пол. Металл ангара встретил лётчика одобрительным гулом; от СИДа тянуло спокойным рабочим теплом. Говорили, будто ионные движки отравляют воздух вокруг себя каким-то хитрым невидимым ядом, но у пилотов 1-й Особой признаков нездоровья пока не наблюдалось, несмотря на повышенное внимание айболитов. Вентиляция в ангаре действительно работала прекрасно, да и в дюзы головы совать дурней особо не находилось... ну да, кроме вон того паренька.

– Смотри-ка, Володя, — сказал Кожедуб неспешно подходящему Боброву, — друзяка твой тут как тут.

– Где? А, Мишка... толковый парень, хоть и мазута.

– Слышал, он же до ранения танком командовал... А чтой-то ты с мазутой дружбу водишь? Пере-квалифи-цироваться решил, между прочим? крылышки надоели?

 - Крылья — это, Микитыч, навсегда, — сказал Бобров, ласково оглаживая плоскости СИДа. — Просто мы же с Мишкой оба на гражданке по паровозам были, вот и вся история.

– Ну? А я и не знал.

Бобров рассмеялся:

– Что думал, я тоже в шлемофоне родился? У меня, брат, десятка плюс ФЗУ [16] , я на Луганском два года слесарил...

– Не было такого, — замогильным голосом сообщил Сергей Данилович Луганский, ведомый Боброва, неслышно выходя из-за панели. — И впредь на себе слесарить никому не позволю.

Серёга тоже малость нервничал: четвёртый вылет на СИДе — и ни одного результативного. «Не складалось», бывает в лётной работе и такое. Вот и цеплялся Луганский к словам.

16

десять классов и школа фабрично-заводского ученичества — весьма солидное образование по тем временам. По нынешним — так и вовсе. Командир штурмовиков Окто в присутствии Сталина сидеть отказался наотрез, так и стоял навытяжку. И довольно деревянно стоял, хотя на первый взгляд показался парнем шустрым, даже очень.

– Да не на тебе, на Луганском паровозоремонтном!.. — кинулся было в разъяснения Бобров, но заметил смешки товарищей, спохватился и рассмеялся тоже.

– Ладно, Володя, пойдём, — сказал Луганский, устало отирая виски, — тут товарищу Кожедубу... пошушукаться надо бы.

«Пошушукаться» надо было. У стойки с ноги на ногу переминался виноватый Корнеев. Отчитывать его при посторонних, — даже самых что ни на есть боевых товарищах, — Кожедубу и в голову бы не пришло. Но и замолчать вопрос никак не получалось, потому что вопрос был — как иной безнадзорный прыщик: сами по себе крохотулечка, а дай волю — вырастет в натуральную гангрену.

– Ну, Ваня, что думаешь? — в лоб спросил Иван Никитович.

– Я не струсил, — твёрдо сказал Корнеев.

Конечно, ты не струсил, подумал Кожедуб. Ему было совершенно ясно, что обвинений в трусости Корнеев... не боится. Чувствует Ваня, что именно в малодушии никто его не обвинит.

– Ты не струсил, — медленно сказал Иван Никитович. — Ты никогда не трусишь, и все это знают. Ты гораздо хуже поступил. Он с удовольствием поймал недоверчивый взгляд Корнеева. Зацепил я тебя, подумал Кожедуб, вот теперь будешь слушать. Хоть полминуты послушаешь, а дольше мне не надо. Дольше — тебе самому надо, потому что сейчас судьба твоя решается. Раз за разом, вылет за вылетом я тебя с собой таскаю — а результата нет. На меня косятся уже; потому что я, Иван Никитович Кожедуб, лётчик от бога, и инструктор тоже дай боже, долой ложную скромность, но вот с тобой у меня никак не получается, а надо, чтоб получилось, потому что ты, Иван Сидорович Корнеев, между прочим, не только мой друг, но и лётчик отличный...

– Ты отличный лётчик, Ваня. Но СИДы никак не освоишь. Корнеев нахохлился и молчал. Но слушал очень внимательно.

– Потому что ты отличный лётчик, — продолжал Кожедуб, — ты всё и всегда учишь «от зубов», ты всё и всегда делаешь правильно. Как робот. Видел роботов?

Корнеев недоумённо кивнул: кто ж их в лагере не видел. Да и в Балашихе насмотрелись.

– Они... точные, Ваня. Они очень точные. Не думал, зачем союзникам живые пилоты, когда у них такие мировые роботы есть?

– Нет... не приходило в голову.

– И мне не приходило. До недавнего.

Он размашисто шагнул к «табурету», подумал — сесть?.. — нет, глупо; пнул железяку носком унта.

– Понимаешь, Ваня, СИД — он ведь сам по себе уже робот, согласен?

– Сложно спорить, — признал Корнеев, против воли вовлекаясь в поток.

– Вот и я думаю: робота в робота сажать — перебор. Когда задача чётко поставлена, робот ещё справится. Автопилот видел ведь... ну да, не мне тебе объяснять. А если задача всё время меняется? Или вообще не вдруг поймёшь, какая должна быть цель?

С противоположного конца ангара послышался довольный смех. Ведущий и ведомый повернули головы: Бобров помогал Калашникову выдернуть застрявший в проволочной обмотке штангенциркуль.

Мысли в голове Ивана Никитовича, — тяжёлые, грубые, неказисто оформленные, но прямые и упрямые, как голова самого Кожедуба, — мысли в его голове находили каждая свою цель, вставали на положенные места, собираясь в нерушимую конструкцию. До начала разговора Кожедуб сам не был уверен, что именно должен сказать Корнееву и, быть может, сорвался бы на укоры или ругань, призывы к комсомольской чести — совершенно бессмысленные сейчас призывы, потому что именно честь заставляла Корнеева до буквы следовать требованиям Устава... да, теперь Иван Никитович знал, что должно сказать ведомому.

Он бросил взгляд на смеющегося Боброва, Калашникова, измерительный прибор в руках «мазуты»...

– Точное в точном, — сказал он Корнееву.

– Что?

– СИД — точная машина. И робот — точная машина. Вроде бы вместе должны быть вдвое точней...

– Исключено, — без малейших раздумий сказал Корнеев. — В натурных задачах точность абсолютной не бывает, всегда имеется погрешность, ошибка. А две ошибки друг друга совсем не факт, что скомпенсируют.

– Вот... — сказал Кожедуб. — Вот. А что скомпенсирует? Теперь Корнеев задумался.

– Можно провести серию экспериментов, чтоб статистически ошибку устранить. При увеличении объёма данных средняя ошибка стремится к нулю, ты же помнишь, нам курс читали по стрельбам.

– «Курс», — хмыкнул Кожедуб. — Две лекции... Между прочим, нет у нас возможности объём увеличивать. Потому что каждая «серия» — это сбитый лётчик. Твой боевой товарищ, между прочим. И потерянная машина.

– Ну... тогда надо изменить условие эксперимента. Если погрешность измерения носит систематический характер, то такую ошибку невозможно устранить повторными измерениями. Систематическую ошибку следует устранять посредством использования поправочных таблиц либо изменением условий...