Наш человек на небе

Он поднял взгляд на сына. Яков сидел очень тихо: их встречи сделались слишком редкими, и молодой мужчина, кажется, приучился ценить саму возможность быть рядом с отцом.

«Все нежные, изнеживающие чувства родства, дружбы, любви, благодарности и даже самой чести должны быть задавлены в нём единою холодною страстью революционного дела. Для него существует только одна нега, одно утешение, вознаграждение и удовлетворение — успех революции». [21]

Ох, если бы всё было так просто...

21

там же

Иосиф Виссарионович смотрел на сына, смотрел с любовью, какая, — по словам Нечаева, — вовсе не подобала революционеру. Он думал о том, насколько близорук был лидер «Народной расправы», насколько не умел видеть за деревьями леса.

Нет и не может быть революционера — без любви к людям. Всё прочее — не более чем инструмент. Все прочие... жертвы?..

Сердце дрогнуло, как тогда, на свежей могиле Като. Сталин глядел на сына, глядел с великой отцовской гордостью и великой отцовской любовью. Он думал о бесконечном множестве случайностей, жаждущих разлучить его с Яковом; невозможно предугадать их все, почти невозможно предотвратить. О сын! а если бы ты упал с крыши Рейхсканцелярии?..

Сталин вспоминал, как почти сразу после известия о пленении Якова из шведского посольства осторожно намекали о готовности посодействовать в обмене... сколько они там просили? миллион шведских крон? Потомки викингов выродились в базарных торговок, им уже не понять логику настоящего человека. Сталин не стал бы покупать сына даже за пятьдесят крон — потому что не продал бы его и за сто тысяч миллионов. Сын мой! Яков мой! не променял бы тебя на тысячу генералов и даже фельдмаршалов!.. Иосиф Виссарионович глубоко вздохнул, мысленно отстраняясь от неуместных чувств; чувства всегда иррациональны.

«Хулиган и шантажист, с которым у меня нет и не может быть больше ничего общего».

Это после попытки самоубийства... «юнкер Шмидт из пистолета»... любовь, глупая ранняя любовь. Сколько же ему тогда было? Восемнадцать?.. А теперь уже почти тридцать пять; выправился сын, стал мужчиной. Жизнь, куда ж несёшься ты? дай ответ. Не даёт ответа.

Яков почувствовал взгляд отца, поднял голову и улыбнулся.

– «Гхмерти»? — иронически спросил Сталин.

– Прости, отец. Я не знал, у своих ли оказался. Сын Сталина не должен был попасть в плен.

– А «гхмертишвили» должен? Высоко метишь.

Яков рассмеялся и развёл руками.

– Зачем эти фокусы с флагом? — спросил Иосиф Виссарионович, указывая мундштуком трубки в сторону остывающего проектора.

– Разве плохо? — удивился Яков. — Отличный фильм получится, пропагандистский фильм.

– А ты подумал, можно ли будет показать такой фильм? — скептически заметил Сталин.

– Мы захватили Гитлера, — произнёс Яков тоном, исключавшим всякие сомнения: случайную «командировку» в Берлин он полагает высшей точкой своей карьеры.

Сталин нахмурился:

– Гитлер — фигура одиозная. Гитлер по-своему честен. Он говорит вслух то, что другие империалистические лидеры не могут позволить себе говорить вслух из соображений морального характера, из соображений внутренней политики и внешних интересов. Убери Гитлера — и противоречий морального характера между Германией и остальным Западом не останется. Это даст возможность Германии снова сблизиться с остальными странами Запада. Он выдержал паузу, оценивая реакцию сына.

– Ты считаешь, сближение между англоамериканскими союзниками и Германией невозможно? Ты считаешь, сближение между англоамериканскими союзниками и Германией будет для нас выгодным?

– Но, отец... — беспомощно сказал Яков.

«Простоват, простоват», подумал Сталин, «в политику рано.»

– Я думал, мы поймали Гитлера — это народ воодушевит. Ещё больше воодушевит... я не хочу сказать, будто народ сейчас мало воодушевлён... «Очень прост», подумал Сталин, «и мало, что прост: ещё и не понимает разницы между качественными и количественными характеристиками. Надо учить, а как учить? когда учить?..»

– Знаешь... — сказал Яков, отчаявшись найти слова. — Там, в самолёте, когда возвращались, Половинкин тебя отцом назвал. Ты же не только для меня отец, понимаешь?

– Понимаю, конечно, — сказал Сталин. — Ещё для Василия и Светланки. Яков долю секунды медлил с ответом, словно ожидал продолжения списка; продолжения, естественно, не последовало.

– Ты же — Сталин, — сказал сын, явно подразумевая «ты что-нибудь придумаешь».

«Совсем другим ты вернулся, сын», подумал Иосиф Виссарионович, «а всё равно тем же самым.»

– Ты думаешь, я Сталин? — спросил он ласково.

Яков сморгнул.

– Нет. Я не Сталин. И ты не Сталин, — Иосиф Виссарионович положил ладонь на оттиск завтрашней «Правды», так, что отставленный мизинец упёрся в пафосный портрет на развороте; седину и морщины на фотографии заретушировали напрочь, бессмысленно и беспощадно. — Вот он — Сталин.

– Отец...

– Нет. Нет никакого «Сталина». Есть представление народа о «Сталине», есть мечта народа о «Сталине». Есть «Сталин», который воплощает надежды, чаяния, представления Советского народа о справедливости, о будущем, о лучшей новой жизни. И у меня нет права предать такое доверие! Ты это понимаешь?

Он перевёл дух.

– Ты понимаешь, что как только народ перестанет видеть во мне его, — Иосиф Виссарионович, проминая бумагу, ткнул мундштуком в портрет, — его, «Сталина», как только это произойдёт — я перестану быть Сталиным? Яков притих, поражённый глубиной страсти. Нечасто видел он отца таким; редко Сталин позволял себе такое.

– Завтра полетишь в Белоруссию, — сказал Иосиф Виссарионович, опускаясь обратно в кресло. — Ты ведь артиллерист. Там есть дело, большое дело. Не забыл ещё профессию?

Он вдруг почувствовал, что ноги почти совсем не болят.

– Владыка Сталин идёт по коридору!

– По какому коридору?

– По нашему. Владыка Сталин идёт по нашему коридору. ...Так ли шептались штурмовики караула или не так — исторической науке это неизвестно. Да и не особенно важно. Товарищ Сталин шёл к лорду Вейдеру.

Зачем — он и сам сейчас не мог бы сказать. Разговор с Яковом, во время которого Иосиф Виссарионович позволил себе несколько излишне темпераментный тон, — а Иосиф Виссарионович крайне редко позволял себе излишне темпераментный тон, — разговор с сыном неожиданно стряхнул с него оцепенение усталости. Сон отступил; боль в ногах унялась — и они сами собой понесли земного Верховного главнокомандующего к Верховному главнокомандующему внеземному.

Рабочий шум в Кремле не затихал никогда, но сейчас сделался далёк и безвреден; свет уступал сумраку; коридор тянулся за коридором. Сталин мягко шагал к своей цели. Тень бежала перед ним, клубилась и обретала объём, отрывалась от гладко натёртого паркета, вставала, пружинила, как столб тяжёлого дыма.