Наша навсегда

— Есть, — недовольно отвечает Камень.

— Я в твоем возрасте бешеный был… — вздыхает Большой, — Демку, — кивает он на Бешеного Лиса, — так прозвали, потому что спокойный был, как танк. И так же спокойно гусеницами давил любого, кто мешал. Без тормозов, короче, отмор. Боялись его. А про меня знали, что я дурной, но отходчивый… Но чужого мнения тоже не слушал, да…

Он снова смотрит куда-то в пространство ностальгически туманно.

— Мы слушаем, — отрубает непримиримо Камень, не желая прочувствовать всю тонкость момента, — если оно того заслуживает.

— Щенок, — с удовлетворением делает окончательный вывод Большой, возвращаясь из своих грез, — как ты с ними выдерживаешь, Лис? — поворачивается он к своему приятелю, молчаливо наслаждающемуся сигарой.

— С трудом, — пожимает плечами тот, — но ты привыкнешь со временем к тому, что их хочется пристрелить. Но нельзя.

— Нельзя, — сожалеет Большой, — столько проблем бы разом решилось.

Я перевожу взгляд с одного на второго, потом немо взываю к своим мужчинам. Камень только пожимает плечами едва заметно, его эти речи вообще не трогают. Он свое сказал, позицию обозначил, на этом все.

Лис усмехается, подмигивает мне:

— Не обращай внимания, малышка, старые пердуны молодость безбашенную вспоминают.

— Бойцы поминали минувшие дни… — киваю я.

— Точно.

— А твой-то, — указывает на Лиса сигарой, экспроприированной из коробки на столе, Большой, — весь в тебя. Такой же утырок конченный.

— Гены, — философски выдыхает дым Бешеный Лис.

Судя по сощуренным в холодном веселье глазам Лиса, надвигается второй круг ругани.

Хорошо, хоть спокойной.

Мужчины уже выяснили все звенья в пищевой цепочке, и теперь кусаются чисто из спортивного интереса. Напряжение сбрасывают.

А я понимаю, что как-то ужасно устала за этот день.

И очень сильно хочется плюнуть на все выяснения, и просто уткнуться в плечо Камня, вытянуть ноги на колени к Лису… И так вырубиться.

Но у судьбы на меня сегодня другие планы.

Телефон мой трезвонит неожиданно, номер городской.

Поднимаю трубку.

— Василиса? — мужской голос, знакомый, — я лечащий врач вашей мамы…

55

Я в этот момент испытываю острейшее желание отбросить телефон в строну и закрыть уши руками. Это может быть всего лишь обычный звонок, например, врачу надо согласовать со мной изменение в лечении или еще что-то, но в голове жестким битом стучит: “Это все. Все. Все”.

— Ваша мама скончалась сегодня, в восемнадцать тридцать… — бьют меня неотвратимые слова, и я все же не выдерживаю. Выпускаю трубку из рук.

Ее тут же подхватывает Камень, щурится на меня тревожно, прикладывает к уху и слушает врача, кивает.

А меня обнимает Лис.

Порывисто, сильно, сжимает со спины так, что дышать тяжело становится. Или это от другого?

Не сразу понимаю, что меня душат слезы.

Они текут по щекам, а внутри — по гортани, закупоривают, заставляют сжаться.

И мне ужасно хочется получить больше воздуха, больше, больше! Царапаю горло, и Лис тут же перехватывает мои руки, целует вспоротую ногтями кожу. Его губы горячие, а я — холодная.

И не вижу ничего.

Только Лешку, молча кивающего в ответ на слова врача, а затем задающего короткие вопросы. При этом он не сводит с меня напряженного взгляда, а я сказать ничего не могу. Лис не выпускает, держит, целует, что-то шепчет, я даже не слышу, что именно. Просто понимаю, что он меня греет. Они оба сейчас греют.

Потому что холодная я совсем. Дрожу.

Все остальное словно в тумане: расстроенный голос Большого, короткие распоряжения хозяина дома, потом мы куда-то идем, едем…

За окнами машины мелькают деревья.

А мне холодно. И тепла сидящих рядом с двух сторон мужчин не хватает.

Голос врача на репите звучит в голове.

Умерла. Умерла. Умерла.

Вот и все.

Все.

У меня никого не осталось. Совсем никого.

— Совсем никого… — я шепчу это вслух, для себя. Но меня слышат.

— Мы есть, малышка, — голос Лиса непривычно серьезный и нежный, а его поцелуи — утешающие, — мы. Я и Камешек.

На мои холодные ладони падает огромная огненная рука Лешки. Он не умеет утешать. Делает то, что умеет. Греет.

Боже…

Если бы не они, я бы замерзла полностью.

Они не говорят привычных слов, банальных, не нужных. Они просто рядом.

И мне становится легче.

Оглядываюсь, только теперь осознавая, что мы куда-то едем.

— Куда мы?

— Надо в город, — коротко говорит Лешка.

— Но… Надо же в больницу, — мозги не работают совершенно, голова тяжелая и пустая, слова вспоминаются с трудом, — что-то же надо сделать, да? Документы… Похороны…

— Этим займутся, не волнуйся, — отвечает Лис, — ты ничего делать не будешь.

— Но это же… Мама… — я произношу это, и голос дрожит.

Умерла. Как так? Умерла.

Когда я ехала сюда, уже зная, что она больна, что у нее был инсульт, тяжелый инсульт, все равно даже мысли не допускалось, что может быть такой исход…

Мы не были близки, а ее поступки вообще заставили забыть, что у меня была семья, родители, но… Но я все время, на каком-то подсознательном уровне, знала, что она где-то есть, она живет, находится в одном со мной мире. И было… Не спокойно, нет. Правильно. Это было правильно.

А сейчас неправильно.

Мир неправильный сейчас.

— Маленькая, — Камень сжимает мои ледяные ладони, смотрит в глаза, — тебе надо отдохнуть, понятно? Ни о чем не беспокойся. Мы все сделаем.

— Но… — все еще пытаюсь возразить я, — это… неправильно.

— Все правильно. Мы все организуем, ты отдыхай. Куда хочешь? Ко мне поедешь?

— Д-да…

Я даже не задумываюсь, сама мысль ехать сейчас в отель, оставаться там одной, кажется ужасной.

— А вы? Вы со мной? — я смотрю тревожно то на одного, то на второго, понимая со всей ясностью, что сейчас просто не могу лишиться тепла, которым они так щедро делятся со мной.

— Да, с тобой, конечно, — кивает Камень, а Лис, снова обняв, шепчет в ухо:

— Мы теперь всегда с тобой, малышка, всегда… Хочешь поспать? Нам ехать еще полчаса. Поспишь?