Наша навсегда

Замерев, я вслушиваюсь в слова, не веря, что сама их когда-то написала. И поражаюсь, до какой степени они созвучны с тем, что я чувствую сейчас.

Что это?

Кто мне нашептывал это все в тот момент, когда я была совсем одна? Когда чувствовала себя брошенной, нелюбимой, никому не нужной?

Кто-то наверху, видя мое горе, пытался таким образом приободрить меня? Давал понять, что все будет хорошо? И есть на свете люди, тепло чьих рук согреет меня…

“И если все таки придется мне, ворвавшимся в бой, расстаться с жизнью, улететь в черноту, хочу я в памяти остаться лишь любимым тобой, хочу, чтоб помнила тепло моих рук.”

Голос Ирины становится глуше, тягучей.

Она повторяет последний куплет, и последняя фраза: “Хочу, чтоб помнила тепло моих рук…”, долго бьется эхом о стекла машины.

В наступившей тишине слышно только наше дыхание и шорох шин по асфальту.

— Интересно, кто певица? — спрашивает, наконец, Лис, — хорошая песня.

— Да… — роняет Камень, — надо запомнить… Что-то такое есть…

Я молчу, и как-то неловко сказать, что это — моя песня. Слишком много в ней боли. И личного, сокровенного, такого, чем не поделишься ни с кем. Даже с теми, кто ближе самых родных людей.

Наверно, потом. Как-нибудь.

Мы доезжаем до дома Камня, тормозим во дворе.

Лис выскакивает первым, пока Камень, матерясь на то, что на низкой тачке стесал себе жопу об асфальт, выбирается с пассажирского, и помогает мне выйти из своей гоночной красотки.

Тут же подхватывает меня на руки.

Охнув, хватаюсь за его шею, смотрю в глаза. Серьезные, внимательные такие.

— Малышка грустная… — шепчет он, — чего так?

— Да так… Михо такой колобочек… — вздыхаю я, невольно делясь эмоцией.

— Хочешь такого?

Как он понял-то?

Я сама еще ничего не поняла!

— Чего залапал сразу? — ворчит недовольно Камень, подходя ближе и закрывая с пульта ворота, — дай мне.

— Отвали, — огрызается Лис, — дверь открывай давай. Малышка грустит. И хочет маленького колобочка.

— Да вообще без проблем, — тут же отзывается Камень, с готовностью двигаясь к дому и распахивая нам дверь, — я тоже хочу маленького Камешка.

— Облезешь, — нервно шипит Лис, — сначала Лисенок будет.

— Да с хера бы? Ты наглая сивая морда, думаешь, и тут вперед пролезешь?

— Отвали!

— О боже… — я закрываю лицо руками, — вы — такие дураки… Я просто любовалась… Ну какие колобки?

— Самые настоящие… — Лис доносит меня до кровати и падает вместе со мной на нее, тут же принимаясь целовать в шею, стягивая по пути ненужную, по его мнению, одежду, — маленькие… Сладкие… Рыженькие…

— Вот ты удод… — Камень стягивает через голову толстовку, и это зрелище достойно того, чтоб его поставить на репит и пересматривать бесконечно, — наглый скот.

Он дергает ремень на джинсах и тоже шагает к кровати.

Лис, к этому времени уже стянув с меня верх, возится с джинсами и одновременно сладко и нежно целует подрагивающий от волнения живот:

— Вот тут, тут будет маленький колобок… — бормочет он, — да, малышка? Да?

— Да я же не это… — у меня не хватает слов для выдоха и сил для вдоха.

Я никогда, никогда не привыкну к этому. Никогда не наемся.

Камень скользит ко мне всей своей обескураживающей горячей массой, гладит по лицу, трогает губы. Глаза его темны, а пальцы — настойчивы.

— А мы — это, — уверенно и спокойно говорит он, — это.

И целует меня. Долго, сладко до дрожи, до головокружения. Я теряюсь полностью, а, учитывая, что Лис к этому времени успевает добраться до белья, стянуть его и, жадно урча, лизнуть внизу… О-о-о… Я вообще не выплываю.

Они терзают меня одновременно губами, целуют, и не понять, чей поцелуй развратней и слаще. Меня выносит волнами наслаждения, качает на них, в их руках.

Теплых, теплых руках…

И нет на свете ничего надежней их.

62

— Добрый день, Василиса, — взволнованный женский голос по телефону заставляет меня насторожиться, — я — старшая по дому, Галина Ивановна, может, помнишь меня?

— Эм-м-м… — не то, чтоб я помнила, конечно, но…

— Мне твой телефон в больнице дали, Василиса, у нас тут потоп! Вы заливаете соседей снизу, а без собственников мы не можем даже зайти в квартиру!

Я сажусь на кровати, оторопело моргаю на яркое солнце, чертящее дорожку по инженерной доске, которой покрыт пол в доме у Лешки, также оторопело слушаю высокий сбивающийся голос Галины Ивановны.

Потоп. Какой потоп? Ничего не течет, вроде… И какие еще соседи снизу?

— Не понимаю… — вздыхаю я, — какие соседи? Где?

— Так в квартире твоей мамы, Василиса! Там что-то прорвало! Течет прямо рекой!

— Ого… — несмотря на то, что собеседница явно на взводе, реагирую я вяло.

Оно и не удивительно: заснула только в третьем часу ночи! Мои сумасшедшие любовники как с цепи сорвались, даже сидеть не особенно ловко…

Кстати, о любовниках…

Осматриваюсь, с удивлением понимая, что я в доме, похоже, одна. Интересно…

В трубке что-то бормочут про прорыв, про то, что надо зайти в квартиру, а без собственников никак, и уже перекрыли стояк, но теперь весь подъезд без воды сидит, и мне надо срочно подъехать открыть, или взломают, а там, наверняка, воды по колено уже…

Я никак не могу вклиниться в этот поток, слушаю только, пытаясь вникнуть, чего именно от меня-то надо?

— Погодите… — торможу я словесный мусор, превращающий мою голову в свалку, — мне что сделать надо?

— Приехать же, говорю!

— Но я не могу сейчас…

— Василисушка, надо! Иначе вынесут дверь!

— Да пусть выносят…

— А потом как? А вещи? Вдруг, что-то ценное там?

— Да что там может быть ценного…

Мне приходит в голову мысль, что я ни разу после похорон мамы не была в квартире. Даже как-то не задумывалась о том, что надо прийти, хотя бы посмотреть, что там и как. У нее цветы какие-то оставались. Продукты в холодильнике… Документы мамы были в больнице, ее вещи, телефон и ключи от дома, тоже. Я их просто приняла и положила… Куда-то.