Нашествие гениев

— Ты так думаешь? — вскинул бровь он. — Она согласилась выполнить все задания, а ведь могла…

— Бейонд, если она их не выполнит, вас все равно заберут, — едва слышно прошептала я.

— Это еще не известно, — маньячно усмехнулся он. — Мы не знаем этого точно, а она даже не попыталась выяснить.

— Да как она выяснит-то? — опешила я.

— Спросит у своего родственничка, — язвительно бросил Бёздей, и я замерла. Стоп, а правда! Почему бы не поговорить с Графом, пластинка-то у Маши сохранилась! Вдруг удастся его уговорить?!

— Бейонд, ты гений! — воскликнула я и повисла у своего любимого маньяка на шее. Он явно растерялся, не ожидав такого, но тут же собрался, прямо как Кубик Рубика самостоятельный, и крепко меня обнял. — Мы ведь с ней и не подумали об этом! Что ж ты раньше-то молчал? Блин, а вдруг получится Графа уговорить?

— Вы что, правда об этом не подумали? — слегка удивленно вопросил Бейонд, и я поняла, что он в трансе от нашей тупости.

— Эм… Прости, — пробормотала я. — Нам это и в головы не приходило. Мы же с Маней сто раз обсуждали, что можем сделать, а позвать Графа и попробовать договориться — и в мыслях не было.

— Странно, — фыркнул Бейондыч. — L сказал, что вам не удастся его уговорить, и я думал, что вы с ним это обсуждали.

— L? — я возмущенно посмотрела на Бёздея. — Да он нам никогда ничего не говорит! Он же хуже партизана на допросе! И ты хорош — молчал! А мы… Ну, да… — стало как-то стыдно. — Мы дуры…

Я растерянно опустила взгляд, а Бейонд усмехнулся и крепко меня обнял.

— Что ж, если вы об этом не подумали, прощаю, — заявил он, скользнув губами по моему виску. Я разнежилась и прижалась к нему всей своей бренной тушкой, но тут же нахмурилась.

— А если не получится? — едва слышно озвучила я свои мысли.

Ладони Бейонда замерли на моей спине, а сам он нахмурился и, посмотрев мне в глаза, четко сказал:

— Тогда я соглашусь. Это наш единственный шанс, и если ничего не получится, она должна будет выполнить все задания. Но запомни: я не хочу уходить. И если бы у меня была возможность, я сделал бы что угодно, чтобы остаться.

Как-то мне не по себе…

— Что угодно? — осторожно спросила я, отчаянно не желая услышать утвердительный ответ. Бейонд вновь нахмурился, а затем четко и уверенно ответил:

— Что угодно, кроме предательства.

Я почувствовала, что улыбаюсь. Да уж, так искренне улыбаться меня может заставить только он…

— Спасибо, — прошептала я и снова повисла на шее своего личного маньяка.

— Не благодари за правду, — фыркнул он, прижимая меня к себе.

— Так за то, что это правда, я и благодарю, — пробормотала я и чмокнула его в щеку. Глаза Бейонда странно загорелись и он вдруг сказал:

— Выполнишь одну мою просьбу?

— Какую? — насторожилась я. О да, я личность недоверчивая, и «что угодно» даже в такой ситуации не заору…

— Расскажи мне, — тихо сказал он, и я вздрогнула. — Расскажи, почему так боишься предательства.

Я тяжко вздохнула и подумала, что уж кто-кто, а Бейонд имеет право знать. Да и он мне свои секреты рассказывал… Нехорошо это — получать, ничего не давая взамен, и, скорее всего, ему я смогу открыться, не впав в истерику.

Я кивнула и заползла на свои нары полигонообразного размера, а Бейонд сел рядом, скинув тапки, и сразу же обнял меня, крепко прижав к себе. Я помолчала, вслушиваясь в его размеренное сердцебиение, а затем тихо заговорила:

— Мой отец всегда был человеком жадным и беспринципным, и не надо мне говорить: «О родителях так не говорят».

— И не собирался, — фыркнул Бейонд, и я кивнула.

— Ему всегда было начхать на меня и на маму, ну а она… Она была его копией, за одним исключением: она-то его любила, а вот он любил ее деньги и женился по расчету. Просто мой дедушка по маминой линии имел нехилые сбережения, и был ростовщиком. Вот только меня ни один из них не любил: отцу так и вовсе начхать было, а мать сначала старалась отца мной к себе привязать, а потом поняла, что я бесполезна, и плюнула на меня. Я росла, фактически, сама по себе, что было явным плюсом: я не стала скупердяйкой, чихающей на всех с высокой колокольни, а потом, когда мне было восемь, мать узнала, что у отца есть любовница. Скандал был дикий, но папаша сказал, что бросит любовницу, и все улеглось: денежки он терять не хотел. Раздел имущества — штука неприятная для жмота, а тогда брачных контрактов еще не было. Вот только эта дамочка решила, что папашку моего вернет любой ценой, и решила меня похитить. Она тоже была не из бедных, но явно беднее моей мамаши, потому отец и выбрал более толстосумчатую женщину. Она выкрала меня по дороге из школы и привезла к себе на квартиру. Страшно мне не было: я искренне верила, что папаша меня спасет. Наивная. Пока эта мадам вещала, что вернет моего батю любой ценой, а если нет, я буду с ней, как напоминание о нем, и никогда больше не увижу родителей, я упорно доказывала ей, что он нас с матерью не бросит, что он спасет меня, а потом мы будем жить долго и счастливо, а ее посадят, потому как она закон нарушила. Она же сказала, что наше счастье ничего не стоит, и его легко разрушить, а я ответила, что она просто дура, и счастье нельзя ничем измерить. Тогда она рассмеялась и спросила, знаю ли я сколько весит счастье. Я ответила, что нет. Она спросила: «А сколько оно стоит?» — и я заявила: «У счастья нет цены, его можно только заслужить!» Какая ж я наивная была… Ну, собственно, она меня наивной и назвала и сказала, что его можно купить, а я, на свою голову, ляпнула: «Докажи!» Дура, право слово… Хотя, может, оно и к лучшему: мне еще в детстве показали, как мир устроен. Она ответила: «Легко! Ты ведь знаешь, что твой папочка любит деньги?» — и позвонила отцу. Изменив голос, она предложила ему деньги, сказав, что, если он прекратит поиски, ему заплатят кругленькую сумму. На вопрос папаши: «Что с ней будет?» — она ответила: «Какое это имеет значение? Все, что я захочу», — и увеличила сумму. А мой папаша… — я горько усмехнулась и поняла, что еле сдерживаю слезы, которых не было уже долгие годы. — Он начал торговаться…

Бейонд крепко прижал меня к себе, и я всхлипнула. Ледяные пальцы осторожно гладили меня по волосам, и я закусила губу. Маше это, вроде, помогает… Боль и впрямь немного отрезвила, и я продолжила:

— Они сошлись в цене, и отец меня продал, сказав: «Дальнейшая ее судьба мне не интересна». Я все это слышала, весь разговор — она воткнула мне в рот кляп и включила громкую связь. А когда он сказал это и бросил трубку, она меня развязала и спросила: «Что же, видишь: я была права. И не надо плакать. У счастья есть цена. Я всегда мечтала о ребенке, и мне тебя продали. Хочешь остаться со мной или вернуться к папочке?» Я молчала и просто плакала, а потом подумала, что лучше жить с покупателем, чем с продавцом, и согласилась. Она заплатила отцу и оставила меня, ребенка своего любимого, у себя. Пару дней все было нормально, за исключением того, что меня не выпускали на улицу и заставляли называть шизанутую постороннюю тетку мамой, а потом началось. Она поняла, что забота о чужом ребенке не дает ей иллюзии того, что он ее любит, даже когда я ее мамой называла. В результате, она начала меня избивать за каждую провинность. То не так сказала, это не так сделала, здесь ни к месту улыбнулась, тут не так посмотрела… Потом все стало еще хуже: она начала пить и как только напивалась, избивала меня до потери сознания, постоянно повторяя, что все продается и все покупается, а любви нет, и мужики — сволочи. Вот в последнем я ее поддерживала, но думала, что хоть мама моя меня ищет. Наивная, что сказать… Все закончилось, когда мой папаша ее прямо на улице послал далеко и надолго, назвав «сумасшедшей шалавой» и велев к нему больше не приближаться. Она тогда вернулась и…

Я замолчала, а затем тяжело вздохнула и прошептала.

— Я ведь даже практически не помню, что тогда произошло, только боль от ударов — я тогда чуть не умерла.

Я почувствовала, как руки Бейонда сжались в кулаки, а сердце бешено забилось. В следующий миг он крепко прижал меня к себе, да так, что я подумала, он мне кости переломает, но я была благодарна — это дарило невероятное чувство защищенности, как ни странно, и я прижалась к нему, вцепившись пальцами в его водолазку.

— Это через два месяца после покупки было. Она избила меня так, что я не приходила в себя, и она, испугавшись, вызвала скорую. У меня было внутреннее кровотечение, мне сделали операцию, и я впала в кому, а пришла в себя через неделю. Странно, но первой моей мыслью было не «Где мама?» — а «Где Клава?» — так ее звали. Наверное, я стала жертвой Стокгольмского синдрома… Она же была очень милой и доброй, когда была трезвой и не злилась. Все время спрашивала, как у меня дела, и вообще вела себя как настоящая мать. Но ее в больнице не было. Никого не было. Врачи сказали, что после того, как меня привезли на «Скорой», меня никто не навещал. Я назвала свое имя, врачи связались с моими родителями, а когда мать приехала — на следующий день — я услышала ее разговор с врачами. Она интересовалась, кто вызвал скорую, а когда все поняла, позвонила Клаве. И знаешь, она предлагала ей деньги. Говорила, что готова заплатить, чтобы она снова меня забрала. Но та отказалась, и мать, дико злая, была вынуждена забрать меня домой после того, как я поправилась. Она ведь ни разу даже ко мне в палату не зашла — только принесла одежду сменную и с медсестрой передала, а потом пропала и лишь к врачам подходила, узнавала, как я, чтобы «сохранить лицо». А потом явилась, когда меня выписали, и отвезла домой. Я же сразу помчалась к Клаве, потому что не хотела жить с предателями, но та, открыв дверь, заявила: «Я познакомилась с мужчиной своей мечты. Это врач „Скорой”. Ни твой отец, ни ты мне больше не нужны», — и захлопнула перед моим носом дверь. Меня все предали… Через месяц она вышла за того врача замуж, а потом я узнала, что она ему заплатила за то, чтобы он «поверил», будто меня избили какие-то хулиганы в подъезде, и так и сообщил в больнице. Они ведь даже забирали меня не из квартиры, а из подъезда — она меня туда выволокла для правдоподобности истории. Я тогда подумала, что не буду верить людям и никогда не влюблюсь, потому что мужики — сволочи, и им на женщин наплевать, а людям доверять вообще нельзя. Но потом встретила Машу — она была такая же, как и я, и я ей поверила, потому что тот, у кого в глазах такая же пустота, как у тебя самого, тебя не предаст — мне так казалось… И я оказалась права. А потом появились вы, и знаешь… Я вам тоже поверила. А особенно тебе. Ты ведь не только меня не предал, но и Машу, хотя она тебе даже другом не была — лишь партнером по тренировкам… Ты… Ты самый замечательный человек в мире, и я тебе верю. Ты единственный, кто, кроме Маши, обо мне волнуется, и единственный, кто, понимая меня без слов и принимая такой, какая я есть со всеми заморочками, и сам разделяет мою точку зрения и верит в то же, во что верю я. Ты… Бейонд, я…

Я замолчала. Сил говорить больше не было. И тут я почувствовала, как моей щеки невесомо касаются ледяные пальцы. Он осторожно и заботливо вытирал мои щеки, и я поняла, что все же плачу. Слишком больно было вспоминать предательство… И если родители никогда и не говорили, что любят меня, то Клава говорила это каждый день, называла меня «дочуркой», и я искренне верила, что она меня любит. А потому ее предательство было больнее всего, и я уверена, заплакала я именно тогда, когда говорила о ней…

— Я тоже думал, что все люди предают и никому не доверял, — тихо сказал Бейонд. — Думал, что людей со странностями общество принять не способно, равно как и отдельные индивидуумы. Считал, что если я кому-то поверю, меня обязательно бросят, оставят в одиночестве. Даже А ушел, хотя знал, что я останусь один, и я думал, что если уж такой же как и я, «ненормальный», меня оставил, то о простых людях и говорить нечего — они не поймут меня и обязательно предадут. Убивая, я не жалел их. Мне было все равно. Я не верил, что нет людей, заслуживших жить настолько, чтобы побороть саму смерть. Вот только, познакомившись с тобой, я почувствовал, что ты понимаешь меня, хоть ты и не была ни гением, ни обладателем глаз Бога Смерти. Когда ты тонула, я подумал, что не хочу потерять человека, понимающего меня. Будь на твоем месте кто-то другой, я бы вряд ли решил его спасти. Разве что твою подругу, потому что ее стиль боя о многом мне сказал. Я тогда подумал, что хочу, чтобы ты поняла меня, да и сам хочу понять, что у тебя на душе. Потому и попытался подбодрить, и когда мы впервые поговорили не о том, что значит «убить», а о том, что нам было интересно, я вдруг понял, что ты мне куда ближе, чем я думал. Потому я и решил подпустить тебя к себе ближе, чем кого бы то ни было в своей жизни. А когда ты испугалась из-за какой-то несчастной царапины, мне впервые в жизни стало тепло на душе. Обо мне ведь никто и никогда не заботился, не волновался… Я понял, что не хочу отпускать тебя. Понял наконец, что чувствую. А когда ты сказала, что я куда лучше L… — Бейонд замолчал, а затем сказал то, чего я не ожидала услышать, я ведь думала, что он скажет: «Я понял, что ты мне нравишься»… — Я понял, что мои чувства взаимны. Только вот думал, что ты меня к себе не подпустишь. Но когда ты спела ту песню, я понял, что ты готова открыть мне душу, и решил, что молчать смысла нет, потому и признался. Вернее… Я ведь тебе еще не признался, фактически.