Наши за границей

Супруги кое какъ понимали француженку, кое-какъ удовлетворяли ея любопытству, ломая французскій языкъ, прибавляя къ нему русскихъ словъ и сопровождая все это пояснительными жестами, хотя Глафира Семеновна немного и позвывала. Ей не нравилось сообщество черезчуръ развязной эксъ-пвицы.

Эксъ-пвица разсказывала между тмъ по-французски:

— Вс мои товарищи по сцен имютъ теперь капиталъ, а у меня, у меня по моей доброт остались только крохи, на которыя я и открыла вотъ этотъ бюветъ… Да, монсье, я жила хорошо, но потеря голоса, потеря фигуры (она указала на свою толщину) et les circonstances…

Она не договорила, махнула рукой и прибавила:

— Et `a pr'esent je suis une pauvre veuve — et rien de plus…

— Вдова она, вдова… — перевела мужу Глафира Семеновна, ухватившись за слова, которыя поняла. — Говоритъ, что бдная вдова.

— Вдова? Вотъ откровенная! Всю жизнь свою разсказала, — сказалъ Николай Ивановичъ и тутъ же фамильярно хлопнулъ француженку по плечу, прибавивъ: — Люблю мадамъ за откровенность. Глаша! Какъ откровенность по- французски? Переведи!

— Не знаю.

— Экая какая! Ничего не знаешь. За душу, мадамъ, люблю, за душу. Ву компренэ? Нонъ? Какъ, по крайней мр, Глаша, душа-то по-французски?

— Душа — ламъ.

— За ламъ, мадамъ, люблю, за вотръ ламъ. За хорошую, теплую душу. Пуръ вотръ бьянъ ламъ.

Француженка поняла, протянула рк и, крпко пожавъ ее, сказала:

— Мерси, монсье… Благодарю… Voil`a je ше souviens encore de quelques mots russes.

Николай Ивановичъ хотлъ налить изъ бутылки вина, но бутылка была пуста. Француженка это замтила и сказала:

— Это была моя бутылка, монсье… C'est de moi, c'est pour les voyageurs russes que j'adore, но теперь вы можете спрашивать, что вы хотите.

— Этой бутылкой она насъ угощаетъ, — перевела мужу Глафира Семеновна. — Вотъ какая! Заграницей насъ еще никто не угощалъ, — прибавила она и гостепріимство толстой француженки нсколько расположило ее въ пользу француженки. — Мерси, мадамъ, — поблагодарила ее Глафира Семеновна. — Хоть ужъ и не хочется мн, чтобы ты еще пилъ, но надо отвтить ей тоже бутылкой за ея угощеніе.

— Непремнно, непремнно, — заговорилъ Николай Ивановичъ и, поблагодаривъ въ свою очередь, француженку, воскликнулъ: — Шампанскаго бутылку! Шампань, мадамъ…

Шампанскаго въ винной лавк не нашлось, но толстая француженка тотчасъ-же поспшила послать за нимъ прислуживавшую въ ея лавк двушку, и бутылка явилась. Толстая француженка сама откупорила бутылку и стала разливать въ стаканы.

— За здоровье франдузовъ! Пуръ ле франсэ, — возгласилъ Николай Ивановичъ.

— Vive la France! Vive les Fran`eais! — отвтила француженка, вставъ со стула, распрямилась во весь ростъ и эффектно, геройски, по театральному поднимая бокалъ.

На возгласъ «vive la France» отозвались и французы безъ сюртуковъ, игравшіе въ домино, и тоже гаркнули: «vive la France». Николай Ивановичъ тотчасъ-же потребовалъ еще два стакана и предложилъ выпить и французамъ, отрекомендовавшись русскимъ. Французы приняли предложеніе и уже заорали «vive la Russie». Вс соединились, присвъ къ столу. Дожидавшійся на улиц Николая Ивановича и Глафиру Семеновну извозчикъ, заслыша торжественные крики, тоже вошелъ въ винную лавку. Николай Ивановнчъ спросилъ и для него стаканъ. Одной бутылки оказалось мало, и пришлось посылать за другой бутылкой.

— Де бутель, де! Дв бутылки! — командовалъ опъ прислуживающей двушк.

Глафира Семеновна дергала за рукавъ мужа.

— Довольно, довольно. Не посылай больше. Передай мой стаканъ извозчику. Я все равно пить не буду, — говорила она, но остановить Николая Ивановича было уже невозможно.

— Нельзя, нельзя, Глашенька. Пьютъ за русскихъ, пьютъ за французовъ, такъ неужели ты думаешь, что я обойдусь одной бутылкой! Останавливай меня въ другомъ мст, гд хочешь, и я послушаюсь, a здсь нельзя! — отвчалъ онъ.

Когда появились еще дв бутылки шампанскаго, извозчикъ тоже подслъ къ супругамъ. Онъ что-то старался имъ разсказать, тыкая себя въ грудь и упоминая слово royaliste, но ни Николай Ивановичъ, ни Глафира Семеновна ничего не поняли. Толстая мадамъ Баволе оживлялась все боле и боле. Сначала она спорила съ французами безъ сюртуковъ, упоминая съ какимъ-то особеннымъ восторгомъ про императора Луи-Наполеона, и протягивая руку извозчику, потомъ, обратясь къ супругамъ, опять заговорила о Петербург и кончила тмъ, что, взявъ стаканъ въ руки и отойдя на средину лавки, запла разбитымъ, сиплымъ, переходящимъ въ басъ контральто извстную шансонетку: «Ah, que j'aime Jes militaires». Пніе было безобразное, мадамъ Баволе поминутно откашливалась въ руку, но тмъ не мене Николай Ивановичъ и вся мужская публика приходили въ восторгъ.

— Браво! Браво! — кричалъ посл каждаго куплета Николай Ивановичъ, неистово апплодируя.

Глафира Семеновна уже дулась и уговаривала его хать домой, но онъ не внималъ, и, видя, что дв принесенныя бутылки были уже пусты, стукалъ ими по мраморному столу и отдавалъ приказъ:

— Анкоръ шампань! Анкоръ де бутыль! За фраяцузовъ всегда радъ выпить!

LXVIII

Пиръ, устроенный Николаемъ Ивановичемъ въ винной лавк толстой мадамъ Баволе, разгорался все боле и боле. Было уже выпито восемь бутылокъ шампанскаго, на стол стояла уже плетеная корзинка съ крупными грушами и виноградомъ. Общество, состоявшее изъ супруговъ, самой мадамъ Баволе, двухъ французовъ безъ сюртуковъ и извозчика, оживлялось все боле и боле. Исключеніе представляла Глафира Семеновна, которая умоляла Николая Ивановича хать домой, но онъ не внималъ. Какъ это всегда бываетъ у людей, разгоряченныхъ виномъ, вс говорили вдругъ и никто никого не слушалъ. Русскій говоръ Николая Ивановича рзко выдлялся среди французской рчи другихъ собесдниковъ. Его никто не понималъ, но онъ думалъ, что его понимаютъ. Съ французами у него шли рукопожатія, похлопыванія другъ друга по плечу; одинъ изъ французовъ безъ сюртука, поминутно упоминая объ Эльзасъ-Лотарингіи, даже поцловался съ нимъ. Пили за русскихъ, пили отдльно за казаковъ и почему-то за саперовъ. Послдній тостъ былъ предложенъ самой мадамъ Баволе, посл чего она опять удалилась на средину лавки и, вставъ въ театральную позу, пропла вторую шансонетку, на этотъ разъ въ честь саперовъ: «Rien n'est sacr'e pour un sapeur».

Опять крики «браво», опять апплодисменты, хотя пніе было ниже всякой посредственности. Изрядная порція выпитаго вина окончательно лишила толстую мадамъ Баволе голоса. Апплодисментами этими, однако, она, очевидно, очень дорожила. Они ей пріятно напоминали ея театральное прошлое. Какъ старая кавалерійская лошадь, заслыша маршевые звуки трубы и барабана, даже въ водовозк начинаетъ ступать въ тактъ и по ученому перебирать ногами, такъ и мадамъ Баволе при апплодисментахъ величественно выпрямлялась, прикладывая руку къ сердцу; и раскланивалась. Разъ она даже по старой театральной привычк послала неистово апплодировавшему Николаю Ивановичу летучій поцлуй, прибавивъ: «pour mon bon russe». Глафара Семеновна ревниво вспыхнула и заговорила:

— Какъ ты хочешь, a ежели ты сейчасъ не отправишься домой, я уду одна.

— Сейчасъ, Глашенька, сейчасъ, погоди чуточку… Вдь въ первый только разъ пришлось въ Париж настоящими теплыми людьми встртиться, — отвчалъ Николай Ивановичъ. — Люди-то все душевные.

— Но понимаешь ты, я сть хочу, сть. Вдь сегодня еще не обдали. Въ здшнемъ кабак его кром гнилыхъ яицъ и редиски нтъ, a вдь это не обдъ.

Замтивъ, что Глафира Семеновна собирается уходить, къ ней подскочила и мадамъ Баволе, принялась ее уговаривать, чтобъ она не уходила.