Наши за границей

— Me ну вулонъ динэ. Ну навонъ па анкоръ дине ожурдюи, — отвчала ей Глафира Семеновна.

— Dоner? Vous n'avez pas d^in'e, madame? Alors tout de suite je vous procurerai le dоner, — и за обдомъ было послано.

Явился вареный омаръ, явилась ветчина и холодный паштетъ. Глафира Семеновна дулась и попробовала только ветчины, чтобы отшибить аппетитъ, — такъ какъ дйствительно сть хотла. Французы безъ сюртуковъ набросились на омара.

А театральныя представленія мадамъ Баволе шли своимъ чередомъ. За второй шансонеткой шла третья, за третьей четвертая съ прибавленіемъ подергиванія юбкой и размашистыхъ жестовъ. Дале шли арійки изъ оперетокъ. Мадамъ Баволе подпвалъ французъ безъ сюртука; но такъ какъ оба были пьяны, то ничего не выходило. Кончилось тмъ, что мадамъ Баволе стала танцовать канканъ. Неуклюже запрыгало по винной лавк ея грузное тло, ударяясь о стулья и столы. Тяжеляя, толстыя какъ у слона, ноги поднимались плохо, но тмъ не мене передъ ней бросился отплясывать и французъ безъ сюртука. Мадамъ Баволе запыхивалась, еле переводила дыханіе, но все-таки продолжала выдлывать рзкія на передъ французомъ безъ сюртука. Николай Ивановичъ смотрлъ, смотрлъ на танцы, воодушевился и не выдержалъ соблазна.

— То было франсе, а вотъ это а ли рюссъ! — воскликнулъ онъ и самъ пустился по лавк въ присядку.

Этого уже не могла вынести Глафира Семеновна. Она заплакала и выбжала вонъ изъ винной лавки.

— Глаша! Глаша! Куда ты? подожди немного! — бросился за ней Николай Ивановичъ и сталъ упрашивать остаться.

— Нтъ, уже силъ моихъ больше нтъ. Довольно! — раздраженно и сквозь слезы отвчала она, стоя на порог лавки, и крикнула въ отворенную дверь извозчику:- Коше! Же ве домой… Же ве а мезонъ. Вене знси э партонъ а ля мезонъ.

Извозчикъ выбжалъ за Глафирой Семеновной участливо бормоча: «Madame est malade, je vois que madame est malade», сталъ подсаживать ее въ экипажъ.

— Да дай хоть за вино-то разсчитаться — и я тобой поду, — говорилъ Николай Ивановичъ.

— Чортъ! Дьяволъ! Бездушная скотина! Не хочу съ тобой хать! Оставайся въ пьяной компаніи, обнимайся съ нахальной бабой… Разсчитаться съ извозчикомъ и у меня золотой найдется. Посмотрю, какъ ты одинъ будешь шляться по Парижу безъ французскаго языка. Коше! Алле! Алле, коше! — приказывала Глафира Семеновна взобравшемуся уже на козлы извозчику.

— Но вдь я-же могу сію минуту… — бормоталъ Николай Ивановичъ. — Мадамъ! Комбьянъ? Сколько аржанъ? — крикнулъ онъ француженк, обернувшись въ открытыя двери лавки, но экипажъ ужъ тронулся, и кучеръ постегивалъ бичомъ застоявшуюся лошадь. — Глаша! Глаша! Погоди! — раздался голосъ Николая Ивановича вслдъ удалявшемуся экипажу.

Изъ экипажа отвта не было, и экипажъ не останавливался.

На улицу выбжали мадамъ Баволе и французы безъ сюртуковъ и остановились около Николая Ивановича.

— Madame est partie?.. Il me semble, que ma: dame est capricieuse, mais ne pleurez pas, nous nous amuserons bien [33] ,- говорила мадамъ Баволе, какъ-бы подсмиваясь надъ Николаемъ Ивановичемъ, и, взявъ его подъ руку, снова втащила въ свою лавку.

33

Мадамъ ухала? Мн кажется, что мадамъ капризна, но не плачьте, мы повеселимся хорошо.

LXIX

Оставшись съ компаніей одинъ, Николай Ивановичъ очутился совсмъ ужъ безъ языка. Глафира Семеновна все-таки была для него хоть какой-нибудь переводчицей. Словарь его французскихъ словъ былъ крайне ограниченъ и состоялъ только изъ хмельныхъ словъ, какъ онъ самъ выражался, тмъ не мене онъ все-таки продолжалъ бражничать съ компаніей. Пришлось разговаривать съ собутыльниками пантомимами, что онъ и длалъ, поясняя свою рчь. Хоть и заплетающимся отъ выпитаго вина языкомъ, но говорилъ онъ безъ умолку, и, дивное дло, при дополненіи жестами, его кое-какъ понимали. A говорилъ онъ обо всемъ: о Петербург, о своемъ жить-быть, о жен, о торговл.

— Ma фамъ бьянъ фамъ, но она не любитъ буаръ венъ. Нонъ буаръ венъ, — объяснялъ онъ внезапный отъздъ Глафиры Семеновны и при этомъ щелкалъ по бутылк пальцами и отрицательно качалъ головой.

— Oh, monsieur! Presque toutes les femmes son de cette fa`eon [34] ,- отвчалъ ему одинъ изъ французовъ безъ сюртуковъ.

— Какъ женатые мужчины, такъ и замужнія женщины — несчастные люди. Это я по опыту знаю, — поддакивала раскраснвшаяся мадамъ Баволе. — Вотъ я теперь вдова, и ни на что не промняю свою свободу.

34

О, моньсе, почти вс женщины на одинъ ладъ.

Волосы ея растрепались, высокая гребенка съ жемчужными бусами съхала на бокъ, лицо было потно и подкрашенныя брови размазаны. Она была совсмъ пьяна, но все-таки еще чокалась съ Николаемъ Ивановичемъ и говорила:

— Buvons sec, monsieur!.. [35] .

— Зачмъ мусье? Пуркуа мусье? Надо по-русски. A ля рюссъ. Я — Николай Иванычъ, — тыкалъ онъ себя пальцемъ въ грудь.

— Oui, oui… Je me souviens… Petv Ivanitsch, Ivan Ivanitsch…

— Николай Иванычъ.

35

До дна, моньсе!

— Nikolas Ivanitsch… Buvons sec, Nikolas Ivanitscli. Et votre nom de famille?

— Фамилія? Маршанъ Ивановъ.

— Voyons, monsieur. Moi je suis aussi marchand. Je suis gantier [36] …- подскочилъ одинъ изъ французовъ.- Vous comprenez: gantier?

И въ поясненіе своихъ словъ онъ вытащилъ изъ брючнаго кармана перчатки.

— Перчаточникъ? Перчатками торгуешь? Понимаю. А я маршанъ канаты и веревки. Вотъ…

Николай Ивановичъ сталъ искать веревку, нашелъ ее на горлышк бутылки изъ-подъ шампанскаго и указалъ.

36

Позвольте. Я тоже купецъ. Я перчаточникъ.

— А канатъ вотъ…

Онъ оторвалъ веревку съ бутылки и показалъ пальцами толщину ея. Французы поняли.

— Тю маршанъ и же маршанъ — де маршанъ. Руку, — продолжалъ Николай Ивановичъ, протягивая французу руку.

Слдовало: «vive la France», «vive la Russie» и опять пили.

— А ли рюссъ! — воскликнулъ Николай Ивановичъ и лзъ со всми цловаться. — Три раза по-русски. Труа, труа…

Мадамъ Баволе съ особеннымъ удовольствіемъ чмокала его своими толстыми, сочными губами.

Лавка давно уже была заперта хозяйкой. Вино лилось ркой. Выпито было много. Память y Николая Ивановича стало давно уже отшибать.

Дале Николай Ивановичъ смутно помнитъ, что они куда-то похали въ четырехмстномъ парномъ экипаж. Онъ, Николай Ивановичъ, сидлъ рядомъ съ мадамъ Баволе и на ней была высочайшая шляпка съ широкими полями и цлымъ ворохомъ перьевъ. Два француза сидли противъ него. Помнитъ онъ какой-то садъ, освщенный газомъ, нчто въ род театра, сильно декольтированныхъ женщинъ, которыя пли и приплясывали, помнитъ звуки оркестра, помнитъ пеструю публику, помнитъ отчаянные танцы, помнитъ, что они что-то ли въ какой-то красной съ золотомъ комнат, припоминаетъ, что онъ сидлъ съ какой-то француженкой обнявшись, но не съ мадамъ Баволе, a съ какой-то тоненькой, востроносой и блокурой, но все это помнитъ какъ сквозь сонъ.

Какъ онъ вернулся къ себ домой въ гостинницу, онъ не зналъ, но проснулся онъ y себя въ номер на постели. Лежалъ онъ хоть и безъ пиджака и безъ жилета, но въ брюкахъ и въ сапогахъ и съ страшной головной болью. Онъ открылъ глаза и увидалъ, что въ окно свтило яркое солнце. Глафира Семеновна въ юбк и въ ночной кофт стояла къ нему спиной и укладывала что-то въ чемоданъ. Николай Ивановичъ на нкоторое время притворился спящимъ и сталъ соображать, какъ ему начать рчь съ супругой, когда онъ поднимется съ постели, — и ничего не сообразилъ. Голова окончательно отказывалась служить. Полежавъ еще немного, не шевелясь, онъ сталъ осторожно протягивать руку къ ночному столику, чтобы ощупать часы и посмотрть, который часъ. Часы онъ ощупалъ осторожно, осторожно посмотрлъ на нихъ и очень удивился. увидавъ, что уже третій часъ дня; но когда сталъ класть часы обратно на столикъ, часовая цпочка звякнула о мраморную доску столика и кровать скрипнула. Возившаяся надъ открытымъ сундукомъ Глафира Семеновна обернулась и, увидавъ Николая Ивановича шевелящимся и съ открытыми глазами, грозно нахмурила брови и проговорила: