Наследие

— Нет, не знаешь! — неожиданно перебил его Верчезе. — Потому что тогда была война, а сейчас войны нет. Разницу тебе только предстоит понять. Так что помни мои слова…

Он помнил. И не позволил себе ни одной оплошности. Терпеливо разыскал и опросил всех, кто имел отношение к делу, составил себе ясную картину происшествия, так и не потревожив незадачливого влюбленного. Распорядился взять под тщательное наблюдение дом, который этот влюбленный делил с подружкой-Бессмертной. Проследил, чтобы все бумаги, с которыми работал Веласко, были заранее изъяты. И только потом ждал в доме, когда вернутся хозяева.

Ее пришлось уложить первым выстрелом — чтобы не мешала. А потом и этого незадачливого…

Спустя почти сутки, он все еще был там, в тех долгих секундах. Ему даже глаза закрывать было не нужно, чтобы вспомнить лицо и взгляд мальчишки, когда тот понял, что сейчас произойдет. Лишним было это понимание. Смерть не пугает, когда приходит внезапно. Но дрогнула, все-таки дрогнула рука, мгновение промедлив с выстрелом.

Все закономерно и заслужено, но легче от этого почему-то не становилось.

Верчезе снова оказался прав. Войны не было…

*

Прямо из аэропорта он отправился в штаб-квартиру Ордена. Через час уже в кабинете Верчезе стоял у приоткрытого окна, курил сигарету и смотрел на двор, ожидая, пока шеф закончит читать рапорт.

— Переживаешь?

Лафонтен оглянулся.

Верчезе, отложив рапорт, внимательно смотрел на него — непонятно, то ли сочувственно, то ли просто изучающе.

— Правильно переживаешь, — кивнул Верчезе, выбираясь из-за стола и подходя ближе. — Твои амбиции уведут тебя очень далеко. Жажда власти и всеобщего поклонения у тебя в крови.

— Она у многих в крови. Какая тут связь с моими переживаниями?

— Такая, что, в отличие от многих, ты знаешь цену тому, что делаешь. Вопрос в том, готов ли ты платить такую цену.

— Я уже ее заплатил, — тихо отозвался он.

— Нет, — хмыкнул Верчезе. — Это только первый взнос. А платить ты будешь всю жизнь. Если, конечно, уже не надумал отступиться, плюнуть на все и жить как все… Вижу, что не надумал. Ладно, на сей раз достаточно. Можешь отдыхать, ближайшие две недели.

Это не было прямой похвалой, но Лафонтен успел изучить своего шефа достаточно, чтобы понять — тот доволен и работой, и реакцией своего сотрудника на первое особое задание. Это было хорошо.

Но предстояло возвращение домой…

Он был готов к расспросам, трудным признаниям, может быть, к слезам и упрекам жены. Но, против ожидания, Амели ничего ему не сказала и ни о чем не спросила, хотя всегда живо интересовалась его работой.

Одного ее взгляда оказалось достаточно, чтобы понять — она знает. Знает, что произошло именно то, чего она боялась и от чего остерегала честолюбивого супруга.

Этим взглядом все и закончилось. Не было ни молчаливых обид, ни новых мрачных остережений. И в их отношениях не изменилось ничего.

А поздней осенью того же года на кладбище в ряду темных надгробий с вензелем «Л» добавилось еще одно.

Внезапная тяжелая болезнь за какой-то месяц высушила Амели, превратив ее в бледную тень самой себя, — и в конце концов, высосала жизнь. Медицинское заключение исчерпывающе установило причины болезни в генетической предрасположенности. Но в личном разговоре с Лафонтеном их семейный врач, заметно нервничая, разводил руками — этой болезни можно сопротивляться годами, было бы желание и нужные лекарства. Диагноз поставили точно и вовремя, недостатка в средствах у Амели не было. Так чего же тогда не хватило? Спокойный, устроенный быт, любящий муж, сын — жизнь, о какой многие могут лишь мечтать. Так что же мешало за эту жизнь держаться? Нет, он, врач, не понимает…

Лафонтен тогда промолчал, не желая даже мысленно облекать в слова то, что холодной тенью лежало на сердце. И тем более не желая искать виноватых, кроме себя самого.

Ему в то время только исполнилось тридцать четыре года. И даже во время похорон жены он знал, что далеко не все обращенные на него взгляды полны только сочувствия. Было и любопытство иного рода… Он замечал и думал об этом механически, просто потому, что больше думать было не о чем.

Вечером после похорон он заперся в кабинете, задернул шторы и отключил телефон. Ни воспоминаний, ни слез, только серая стылая пустота. Он просто сидел за столом, глядя в эту пустоту. Часы отмеряли четверти мелодичным перезвоном, но ничего не менялось. Тишина, пустота, нетронутый стакан с коньяком и незажженная сигарета.

Фотография в резной рамке — белокурая женщина и темноглазый темноволосый мальчик.

Пистолет, брошенный на ворох нераспечатанных писем.

Легко было уйти за ней, туда, где не будет ничего — ни пустоты, ни холода.

Десять лет назад он ушел бы, не задумываясь. Но слишком многое успело измениться за прошедшие годы. Нет, страха перед смертью он по-прежнему не испытывал… Просто теперь у него была жизнь. Сын, которому всего восемь лет и который иначе останется совсем один. Дело, с которым связывает больше, чем формальная присяга.

Ночь миновала, а обойма в пистолете осталась полной.

Больная совесть — плохой советчик тому, кто должен оставаться сильным. Значит, ей лучше умолкнуть…

*

…Он так и не привел в их дом другую женщину. Даже любовниц никогда не приглашал к себе.

А ведь тогда, почти сорок лет назад, никто не сомневался, что его одиночество не продлится долго. Он был богат, красив, прекрасно образован, от него ждали блестящей карьеры — неудивительно, что раннее вдовство сделало его объектом внимания многих светских красавиц.

И напрасно. Лафонтен не стремился прослыть монахом и в удовольствиях себе обычно не отказывал. Каждый раз, когда его видели в обществе очередной прекрасной дамы, светская хроника замирала в радостном предвкушении… Но — была причиной тому любовь, или затаенное чувство вины, или что-то еще — ни одна из его пассий так и не стала мадам Лафонтен. И мало-помалу слухи и разговоры стали затихать.

Теперь же и вспоминать не о чем. Очень скоро могила Амели перестанет быть последней в ряду. А ведь в его семье мужчины доживали и до девяноста лет!

Не распускайся, мысленно одернул он себя. Жизнь не повернешь назад. Что-то могло сложиться иначе, но не сложилось. А теперь поздно жалеть о несбывшемся. Нужно успеть закончить самое важное. Хотя бы самое важное.

Он зябко поежился в ответ на внезапный порыв холодного ветра и глянул на часы. Еще раз, прощаясь, задержал взгляд на камне с именем Амели де Лафонтен, потом повернулся и пошел назад, к ожидавшей его машине.

*

В приемной было тихо и неожиданно пусто. Он переступил порог и остановился, почуяв неладное. За столом секретаря никого, дверь в кабинет неплотно прикрыта…