Наследие

— Зачем вы говорите все это мне? — спросил Розье чуть слышно.

— О том же спрашивал меня в свое время Джек Шапиро, — ответил Лафонтен, вставая, чтобы уйти. — И я отвечу так же, как ему: посмотрите на то, что делаете. Без иллюзий и эйфории. И поймите, наконец, какую сделали глупость. Надеюсь, броситься в погоню за очередной химерой вы захотите не скоро.

— Но послушайте, я же… — начал было Розье, поднимаясь на ноги, но, вспомнив о чем-то, осекся и скривился. — Так вот зачем вы сохранили мне жизнь!

— Из вас не вышло борца за идею, — ледяным тоном произнес Лафонтен. — Я уже говорил, что мстить тоже нужно уметь. Можете считать, что получили урок.

— Надо думать, не последний. И что дальше? Будете изводить меня, пока я сам в петлю не полезу?

— Да на что вы мне? — изогнул бровь Лафонтен. — Я и сейчас вас не искал и на разговоры не напрашивался.

— Тогда зачем пришли сюда?

— Вы меня спрашиваете?.. Это же вы хотели со мной встретиться, а не я с вами. А здесь я вас ждал, потому что могила моей жены — неподходящее место для выяснения отношений.

— Действительно, — с болезненным смешком произнес Розье. — Я ведь только…

— Какого черта ты здесь делаешь?! — прошипела Дана, появившись из-за поворота аллеи.

Розье побледнел, но не двинулся с места.

— О, ваша доверенная секретарша. Надо сказать, вы ловко подложили ее под меня, чтобы выследить…

Дана выдернула из кармана пистолет и направила его в лицо Розье:

— Конечно, ловко. Он тогда еще не знал, что подкладывать нужно тебя, а не под тебя.

Розье вздрогнул, как от пощечины.

— Дана, оставь! — произнес Лафонтен, кладя ей на плечо руку.

— Извините, но у меня другое мнение, — не отводя взгляда от лица Розье, отозвалась Дана. — Запомни, Камилл: в отличие от тебя, меня никто ни под кого не может подложить. Даю тебе десять секунд, чтобы убраться, иначе я тебя просто пристрелю. А потом сообщу в Трибунал, что ты нарушил условия отсрочки приговора. Время пошло.

Розье моргнул, потом повернулся и пошел прочь. Когда его шаги на дорожке стихли, Дана медленно опустила руку с пистолетом. Коротко вздохнула — и Лафонтен внезапно понял, что она едва сдерживает слезы.

— Дана?

— Ничего… это ничего, — дрогнувшим голосом проговорила она. — Просто глупо. Ведь я почти поверила ему тогда. Почти… а он…

Лафонтен мягко взял ее за плечи, заставляя повернуться к себе. Глаза у нее были мокрыми.

— Дана, человек на многое способен ради того, что представляется ему нужным и правильным. Любой человек. В том числе и ты.

Она подняла глаза. В них было уже знакомое ему выражение — смесь сосредоточенности и беззащитности, он видел у нее такой взгляд всякий раз, когда заставлял понимать и принимать нечто не слишком приятное.

— Вспомни, ты тоже лгала ему.

— Он не имел права так поступать с вами, — упрямо проговорила Дана, пряча пистолет.

— Он думал, что имел. В известном смысле он был прав. Идем, пока нас не начали искать.

Лафонтен переложил трость в правую руку и подал Дане левую. Она взяла его под локоть.

По пути до ворот кладбища они молчали, но, сев в машину, Дана спросила:

— Вы боитесь, что я буду мстить?

— Я не хочу, чтобы ты считала его врагом.

— А вы не считаете его врагом?

— Нет.

— Тогда кем вы его считаете? Несчастной заблудшей овечкой?

— Не знаю, — произнес Лафонтен. — Три года назад я бы его не пожалел.

— А сейчас?

— Неважно. — Он отвернулся и стал смотреть в окно.

Дана промолчала.

*

Вечером, после ужина, Лафонтен расположился в малой гостиной перед камином; Дана принесла чай с успокоительными травами — она заваривала его каждый вечер, не пропуская ни дня. Налив две чашки, тихонько села в кресло.

— Вижу, что хочешь поговорить, — заметил Лафонтен, продолжая смотреть на огонь в камине, — и даже догадываюсь, о чем.

— Месье Антуан, что за дело до вас Камиллу Розье? Чего он хотел? И вы даже сказали, что он в как будто прав.

— Тебе так хочется это знать? — спросил он, глотнув чая.

Она кивнула.

— Хорошо. Розье считал, что из-за меня остался без отца и рос незаконнорожденным. Сейчас, возможно, он так не думает.

— Кто же его отец?

— Он считал, что Клод Валера. Я думаю, что Альфред Берк.

— Снова Клод Валера! — покачала головой Дана. — Чем он так не дает покоя — и вам, и другим?

— Насчет других не знаю. А мне… Что бы там ни было, его смерть все равно на моей совести.

Дана смотрела спокойно и внимательно, и он продолжил:

— Дана, ты не знаешь, эти сведения засекречены… Во время войны и после я работал на военную разведку.

— Сколько же вам было лет?

— Немного. Но на меня обратили внимание… У меня очень рано проявились способности к внушению. Врожденные. Их можно использовать по-разному, но, когда идет война, люди во всем ищут в первую очередь оружие. И меня научили превращать в оружие свой дар. Тогда это казалось нужным и правильным. Я пускал свои способности в ход, не задумываясь. Кроме прочего, на моем счету было немало и вот таких «самоубийств». Но потом мне стало страшно. Я начал бояться того, что могу. В конце концов, решил, что лучше забыть о таком опасном даре — и забыл. До той злополучной истории…

— Какой истории?

— Ты не помнишь, как Валера стал Гроссмейстером? Альфред Берк погиб в автокатастрофе. Как выяснилось позже, это было заказное убийство… Его место занял Валера. И сразу начались грязные игры.

— Да, кое-что я читала… Процесс Густава Бергмана?

— Да. Я тогда отказался подыграть Валера, и он дал мне понять, что отыграется на моем сыне. А я допустить этого не мог.

— Ну и что? — спросила Дана. — При чем здесь…

— Все при том же. Угрозы Валера были не пустыми словами. Я еще раздумывал, следует ли принимать их всерьез, а он уже перешел от угроз к делу. Арман попал в автомобильную аварию… Отделался легким испугом, но обстоятельства были уж слишком похожи на схему убийства Берка. Я был напуган настолько, что решил избавиться от опасного врага… Это не было самоубийством, Дана. Я заставил его. Не думал, что получится, на тот момент я много лет не делал ничего подобного. Но получилось.

— Но как?!

— Это трудно объяснить словами. У меня на руках были результаты расследования, доказательства его участия в покушении на Берка. Я пригрозил, что передам компромат в Трибунал. Запугал позорным разбирательством, расстрелом… Это чувствуется безошибочно — момент, когда человек теряет волю и перестает сопротивляться. Я приказал ему запереться в кабинете и не даваться никому в руки живым. И застрелиться, когда в дверь начнут стучать. Потом ушел, открыто, чтобы меня видели. Полчаса спустя вернулся, застал в приемной суматоху — никто не мог понять, почему Валера закрыл дверь и не отзывается. Естественно, к нему стали стучаться… Я в этом время был в приемной, на глазах у нескольких человек, и потому остался вне подозрений.