Наследники минного поля

— Боря, Боря, выйди с моря!

Потому что мидий и так натаскали целую гору, сколько можно нырять! Мидии выпускали воду на раскалённый лист, она шкворчала и моментально испарялась. Потом мидии открывались, и тогда их следовало хватать с листа — поскорее, пока не обуглились. При этом, конечно, обжигались пальцы, но беды в том не было. Попробуйте надрать мидий, ни капельки не порезав руки. А для порезов — прижигание даже хорошо.

У знакомого дядьки с Фонтана для такого случая была куплена бутыль розового вина из собственного дядькиного винограда. Бутыль была слишком тяжёлая, чтоб пускать её по кругу, но у них были два гранёных стакана, хранившиеся в той же пещерке. Маня с Петриком сидели рядышком, как в детстве. Кто бы сейчас подумал, что они двойняшки. Малышами были так похожи, а теперь только и сходства, что чёрные волосы и карие глаза. Петрик крепкий, широкий, лапы — во! И к тому же волосатые. И волосы у Петрика почти не вьются, просто слегка волнистые. А Маня как была «глаза на ножках», так и осталась. Тоненькая, маленькая, а кудри — чёрным виноградом. Смеясь, она пихала Петрика в бок:

— Пересядь вот так, шкаф обшарпанный! Не видишь, сестричка обгорела. Кидай на меня тень!

Тени от Петрика было немного, но Маня в ней вполне умещалась. Если ноги прикрыть полотенцем. Петрик был сегодня герой дня: он самый шикарный подарок для Алёши придумал. Достал справку из Одесского зоопарка: чин чином, с круглой печатью и подписью директора. Каковая справка гласила, что Алексей Павлович Петров, тридцатого года рождения, проживающий по адресу, действительно не является верблюдом.

— Такая бумага тебе поможет по жизни! — торжественно сказал Петрик, вручая дар.

Они провеселились целый день, а к закату, обгорелые, с лёгким звоном в головах от ныряния, возвращались в город. Вечером Алёше со Светой полагалось быть у старших Петровых. А уж завтра вечером — у нас на Гаванной, бутыляку допивать.

Бутыляку допить не удавалось: слишком жарко было. Все хотели компоту. Раскалённый за день двор медленно отдавал тепло, так что компот, выставленный для охлаждения на подоконник, так и не остыл толком. Ладно, пили так, выхлёбывая из чашек волокнистые ошмётки абрикос.

— Манька, плюнь ты на тот Ленинград! В нашу филармонию — хочешь устроиться? Есть контакт подходящий, — уговаривал Петрик. Он никак не мог примириться с тем, что вот он дома, а Мане через две недели уезжать.

— Тебя же там затрут те антисемиты!

— Фиг её затрут. Наша мышка, вот увидите, выберет себе главного антисемита и выйдет за него замуж. И он у неё будет танцевать семь-сорок.

Маня подозрительно утянулась в тень, и Миша завопил:

— Эй, эй, вы гляньте на неё! Что, Светка в точку попала?

— И никакой он не антисемит — возмутилась уличённая Маня. — Сами увидите.

— Ого, Манечка! Он что, сюда приедет?

— Через четыре дня, у него гастроль сейчас. Ну, надо же ему поговорить с мамой и папой…

По поводу такого события компотом было не обойтись, и обратились-таки к бутыли. Но главный сюрприз преподнёс Миша. Он подумывает о том, чтоб работу несколько поменять. Он в КГБ хочет перейти с комсомольской работы, думает, есть сейчас такая возможность.

Так бы все и сели, если б не сидели уже.

— Миша, ты перегрелся?

— А что такого? Это же уже не то, что было, всё по-другому, вся жизнь по-другому, вы что, не видите? Вон Толик, со мной на одном курсе учился — чем, вы думаете, там занимается? Сидит на реабилитациях, дел, говорит — выше головы. Петрик у нас реабилитирован, во всех правах восстановлен, и в институте. А что на заочный, так он сам захотел — что, неправда, Петрик? И кто, по-вашему, это сейчас делает? Дяди с Марса?

— Нет, вы подумайте! По-новому ему всё… буквочки только поменяли, Миша, в том учреждении. А там все прежние кадры сидят.

— А почему же сейчас молодых и набирают! Ты, Петрик, дома уже, а про своего отца я никакого толку добиться не могу по инстанциям. Потому что не до всех ещё дел руки дошли.

— Так ты думаешь, что пойдёшь в КГБ и найдешь отца? А я тебе вот что скажу: выйдет он, а сыночек — кто? Поверь старому зэку, он тебе в морду плюнет!

— А пускай плюёт, только б вышел! И он поумней тебя, он-то поймёт.

— Подожди, Миша, ты не закипай — вмешался Алёша, — ты подумай: что, КГБ только реабилитациями занимается? Туда же — как попадёшь, так поздно будет думать уже.

Но тут неожиданно взъярилась Света:

— А что ему думать, вы что, не видите — он уже всё решил! Он начнёт с реабилитаций, а кончит тем, что нас и будет сажать! Если прикажут. Что, он маленький, не понимает? А я тебе, Миша, вот что скажу: кто туда идёт — либо дурак, либо подлец! А мы знаем, что ты не дурак.

— Как прикажешь понимать? — тихо спросил Миша.

— А вот так и понимай!

Миша встал и шагнул к двери. Света не двинулась его удержать.

И только, когда он вышел, взахлёб разревелась. То ли её было успокаивать? То ли за Мишей бежать?

Алёша нашёл Мишу на следующий день.

— Мишка, ты не это… Не обижайся на Светку. Что она тебе вчера нахамила. Это она психанула просто, а сама потом ревела. Ну, беременна она, понимаешь? Нельзя на неё обижаться.

— А я и не обижаюсь, скажи ей. И Петрику с Маней скажи: ни на кого я не обижаюсь.

Алёша потоптался и ушёл. С Мишкой творилось неладное, но было, кажется, не удержать. Ёлки-палки, вот на глазах пропадал человек — и нечего было поделать.

Миша врал, что не обижается. Он был оскорблён в лучших чувствах. И видеть никого не хотел. Света только сказала то, что все они думали. Да, они хотели помягче, в гробу он видел такую мягкость! Раз пошёл в КГБ — то подлец, вот какой приговор от бывших друзей. Так вот он прямо сейчас туда пойдёт, прямо на Бебеля. И попросит, чтоб его взяли на работу. Взяли же Толика — и его возьмут. А эти дураки поймут потом, когда-нибудь. Но прямо сейчас он туда не пошёл. И на следующий день тоже. И вообще не пошёл. Так что и не узнал никогда, что если бы пришёл — его бы именно поэтому всё равно не взяли.

От мамы перестали доходить письма: что-то там происходило в Польше, и по газетам было не вычислить — что конкретно. Алёша шуровал над приёмником, он теперь много чего брал, этот приёмник. На разных языках. Но разные языки Свете с Алёшей не подходили, им русский подходил. Ну, ещё польский — для Светы. А впрочем, и французскому языку Алёшу в детстве выучили достаточно основательно, чтобы он понимал и докладывал Свете:

— Там восстание, в Познани. Там аресты, а по всей Польше — волнения.