Наследники минного поля

Так это когда Света училась — ей стол нужен был позарез, а теперь и обойтись можно. И если сделать в малой комнате койку двухэтажную, «типа нары» — то готовая детская получается, и каждому по столу, чтоб уроки готовили. А Алёша пускай свои железяки перетаскивает в большую комнату, Света потерпит. Хотя вид, конечно, будет на Мадрид. У мужиков на столах порядка никогда не бывает, а попробуй хоть пыль стереть — начинается. Где моя пилочка да где моё свёрлышко!

Алёша увлёкся, отгрохал нары на загляденье. Чтоб Катька не расстраивалась, что не она наверху — подвесил ей шикарный, сшитый Леной «балдахин». Он кругом задёргивался, и получалась у Катерины своя пещерка, собственная. Толковая девочка сообразила преимущество: ей до смерти надоело читать с фонариком, укрывшись одеялом с головой. А попробуй без конспирации — заметят и книжку отберут. Мол, ночью детям спать полагается. А сами читают, им можно… И батареек на фонарик не напасёшься. Она самостоятельно провела под «балдахин» лампочку: на подвеске из прищепки, с выключателем под рукой — всё как полагается. Алёша, обнаружив конструкцию, ругаться не стал, а умилился и позволил оставить. Ещё усовершенствовать помог. Головастая какая девка растёт. Вот Пашку техникой не заинтересовать, хоть убей. Другие пацаны себе хоть самокаты ладят из подшипников, а этот всё сидит, картиночки рисует, как детсадовец. Хочешь, Катька, приёмничек сделаем — совсем маленький, в мыльнице?

Катька училась в тот год во вторую смену, так что очереди за хлебом приходилось отстаивать ей. С утра только хлеб продавался. Даже кукурузный, о белом уже не говоря. И за молоком она стояла: три литра в одни руки, больше не давали. Потом стало два. И хлеба — две буханки. Если случался белый, то белого — одну. И ещё, если поздно встанешь в очередь, могло не хватить.

Катька становилась рано. Из очереди могли оттереть, с понтом «вас тут не стояло». И были наглые тётки, которые норовили пропихнуться перед ребёнком, особенно если ребёнок отвлекался носом в книжку. Так что Катька училась жить. Это было интересно, не то, что в школе. Бабушка Аня так усердно Катьку к этой самой школе готовила, что нечему было ей первые четыре класса учиться. Так, ходить пятёрки получать. И, время от времени — двойки по поведению, потому что скучно же! А в очередях чего только не наслушаешься!

Однажды, когда её любимый дядя Петрик был у них в гостях и по обыкновению, даром что третьеклассница, тискал её на коленях, Катька его спросила:

— Дядя Петрик, а чем жидовская морда от нежидовской отличается?

— Интонацией взгляда, — не сморгнув, ответил Петрик. Задумался, погладил её по голове:

— Ты, Катькин, эту дурь в голову не бери. Мы уже нахлебались — не хватало ещё вам, мелким. И, знаешь — иногда в любую морду плюнуть хочется. Так что, считай — без особой разницы.

Катька тоже подумала и кивнула: приняла философию. Кто бы тогда мог предположить, что у Катьки эта философия продержится дольше, чем у самого Петрика.

В школе выдавали белые булочки, кругленькие такое. Катька и Пашка, не сговариваясь, приносили их домой. Родители только переглядывались: нормальные растут ребята. А булочки Света ухитрялась им же скармливать: с клубничным джемом. Её Лена научила летом готовить такой джем, что болгары могли отдыхать! Сама Лена в то лето джем не готовила: её всё время тошнило.

Петрик женился, наконец. Друзья уже думали, что он никогда не остепенится, а всё же и до него, как он выражался, дошла коса Гименея. Девочка Лялечка, доконавшая его сердце, была и с виду, и по сути тот «аньолек», которого никогда не удавалось изобразить Свете. Как он такое создание нашёл на улице Мясоедовской — оставалось загадкой. Чем он сам пленил девочку Лялечку — была загадка ещё большая. Яков с Маней, во всяком случае, не понимали. Они уже готовы были примириться хоть с какой, хоть с самой что ни на есть… А Петрик привёл в качестве будущей невестки такое солнышко, такое золотое дитя!

Золотое дитя, не теряя времени, ангельской внешности и характера, ровно через девять месяцев родило Петрику замечательного сына. И, под общие восторги, на достигнутом не остановилось. В следующие три года Петрику предстояло стать отцом ещё двух сыновей и одной дочери. А он раздувался от гордости:

— Эх, Лялечка, давай ещё лялечку! Чтоб уж пяток сразу, а? А мать-героиня — с какой ляльки начинается?

— Петрик, ну как ты нас всех прокормишь?

— Ой, чтоб я не прокормил! И ты подумай, Лялечка, какая экономия получается от твоей профессии: ты ж нас всех стрижёшь за бесплатно!

Лялечка и вправду до замужества была парикмахершей. И полезных навыков не утратила.

Потом, вспоминая те годы, разросшийся клан называл их все подряд «годами кролика».

Маня не знала, чего ожидать, отыскивая в городе Гданьске ксёндза отца Анджея по указанному Мариной адресу. Но быть в Польше с концертной программой — и не повидать Андрейку! В костёл она благоразумно соваться не стала. Передала записку через входивших к мессе пожилых женщин. Мол, она с мужем в такой-то гостинице, в таком-то номере. Будут до послезавтра. Захочет увидеться — найдёт, не захочет — что ж делать.

Андрейка — честное слово, хоть и взрослый совсем, прежний голубоглазый Андрейка! — пришёл в тот же день. В чем-то чёрном он был, и с букетом немыслимых роз, которые не сразу нашлось куда поставить в гостиничном номере. Но ни малейшей неловкости Маня не ощущала: так оба радовались встрече. Как те детишки, которыми они были, когда он прибегал к ним, затворникам, со снежной Старопортофранковской. И приносил сосульки — полизать.

— Маня, милая! Ну, как ты? Как наши?

Если и были когда-то какие-то напряги у Андрейки в отношении старых друзей, то у отца Анджея их не было. Он был раскован и счастлив, ему действительно было интересно про всю команду, и сколько детей у кого, и какие дети. Он дорвался до пачки фотографий, пересматривал их без конца.

— Можно, я их себе заберу?

— Так я ж их тебе и привезла!

— А помнишь, Маня, — «наш привидений»?

— А помнишь, как мама тогда визжала: хуже, чем на крысу?

Толкового разговора получиться, конечно, не могло: столько надо было им вспомнить и всего друг другу сказать. А ещё же Андрейка должен был познакомиться со Славой!

Вечером у них был концерт, и они дотянули до последнего момента, когда надо было уже выходить к поданной машине.

— Я завтра принесу письмо для ребят, хорошо?

Они все читали это письмо. Оно было написано по-русски. Отец Анджей просил прощения у друзей за прошлое охлаждение отношений. Да, у него было такое: он пытался стать им чужим. Думал, что он так должен. Теперь он знает про дьявольскую политику больше. И предвидит ещё худшие козни в будущем. Он служит Богу и служит Польше, но знает теперь разницу между несогласием и ненавистью. Он благодарит друзей за мудрость и терпение. И всех их любит — так же крепко, как прежде. И молится за каждого и за всех вместе. Большой теплоты слова каждому из них. И подпись — тоже по-русски: ваш Андрейка.

Это было здорово: что он оставался их Андрейкой. И ничего, что оставался в Польше: по здравом размышлении, где ж ему быть?

— Он так пишет, как будто старше всех нас, наш младшенький, — задумчиво сказал Алёша.

— Во, и есть кому за нас молиться! — жизнерадостно заявил Петрик. — Блат у Бога — это вам не шуточки!

— Вот и не шути, — отрезала Маня. Она не рассердилась на Петрика: что с него возьмёшь, он всегда такой. Просто им всем было весело, и Петрику тоже.