Наследники минного поля

Так что профессор Быченко был признанным светилом, великим воскресителем из мёртвых и невозможным самодуром. После войны его сманивали в Киев, и в Москву, и куда только не… Но, убеждённый одессит, он отказался.

Незаменимых людей нет. Но лучше с ними не ссориться. Так, во всяком случае, считали одесские власти. И выходки профессора Быченко терпели. С приятными улыбками.

И такому человеку Света вздумала возражать! Не тут-то было: слишком много людей до конца жизни Бога молили за этого грубияна в синих плавках, чтоб Света могла с ним тягаться. Фамилия Быченко ей ничего не говорит? Так он рад за неё и за её близких, они счастливые люди.

Значит, так: Света прежнюю свою работу бросает, и он забирает её к себе. Из женщин хирургов высокого класса не получается, но это и не надо. Хирургом высокого класса, так и быть, побудет он сам. А Свете — быть операционной сестрой. Его правой рукой. И левой, если понадобится.

— Но у меня же нет медицинского образования!

Значит, будет. Ещё чего не хватало: в операционной да без образования! Свету зачислят без экзаменов, и пусть изволит носу от книжек не поднимать. А практиковаться она будет у него. И — в кратчайшие возможные сроки… Он готов подождать. Им ещё многие годы вместе работать.

Всё же непонятно: что, сестёр не хватает? Почему именно она, Света, должна… А потому что хирург сплошь и рядом работает на грани между жизнью и смертью. Там нужна интуиция, там нужна лёгкая рука, там нужна удача. Там нужно чудо, в конце концов! И ему, Быченко, виднее, кто ему годится в помощь. Он сам себе подбирает персонал.

Озадаченная, Света шла по направлению к Гаванной. Сумерки были лилового цвета, а небо — зеленоватым. Окна были везде открыты, и лампы кое-где зажигались. А акация уже отцвела: водосточные люки и обочины мостовой были завалены сухим бестелесным мусором, мотавшимся под ноги от каждого ветерка.

Алёша, вопреки Светиным ожиданиям, выслушав всю историю, реагировать в своей обычной манере не спешил. Он задумчиво скрёб подбородок.

— А ты знаешь, Светка, это не такой уж бред. Ты у нас везучая, правда.

— Ничего себе — везучая!

— Нет, не в том смысле. Это, наверное, как-то по-другому называется. Но, понимаешь, детский садик и даже Педин… Это не дело для тебя.

— А что? Мне в садике хорошо.

— А тебе везде хорошо, хоть в катакомбах. Ты ж у нас ненормальная. Нет, я тебя ни на что тут не толкаю. Но — сама ты чего хочешь?

— А как ты себе представляешь: снова учиться и сидеть без зарплаты?

— Ну, это ж не семь лет, как на хирурга, всё-таки. Потянем как-нибудь. И заначка у нас есть на чёрный день.

Света пошла посоветоваться к тёте Ане. Та горячо поддержала идею:

— Светочка, мы с Павлом поможем — и с детьми, и со всем. Но это действительно, действительно настоящее дело! Я имею право говорить, я сама так работала когда-то. Ты понимаешь, на свете так мало работ, где можно совсем не делать ничего плохого людям, только хорошее… разумеется, если правильно считать тампоны! И, знаешь, ты способная, и с характером, у тебя получится. А это такое чувство, когда риск и всё на грани, а потом вдруг знаешь: выживет. Уже выжил!

Насчёт того, чтоб не делать ничего плохого — это было типично тёти Анино и к Свете никак не подходило. Светы бы уже в живых не было давно, если б она не делала ничего плохого… А вот про риск и про «всё на грани» — это Света хорошо понимала.

А думать ей долго Быченко не дал. Опомниться Света не успела, как попала в водоворот, да такой, что мозги плавились. Раздвоение личности — штука совершенно бесполезная, потому что действующее лицо всё равно одно. Вот если бы можно действительно раздвоиться! Чтоб одна Света занималась Катькой и Пашкой целый день. Это было бы так здорово: они бы в своё удовольствие читали вместе, и учились плавать, и бегали бы по обрывам, и дворцы бы строили из кубиков. А другая Света — та училась бы, а третья Света в очередях бы стояла и готовила бы завтраки, обеды и ужины — пальчики оближешь! И мужу рубашки бы вовремя гладила, и даже шила бы малышам всякие красивые одёжки… вязанье она ненавидит, а шить — пожалуйста! А ещё одна Света — та просто бы жила по вольной воле… стоп, уже она до четырёх досчиталась.

Особенно туго ей приходилось с умными словами. Это и всегда у неё было: они как-то с реальностью не увязывались. Вот цветные разводы на лужах — ей так нравились, прямо весело от них становилось! А потом Алёша сказал ей, что это называется интерференция — и всё. Никакого удовольствия. Увидишь радужную лужу — и силишься вспомнить: дифракция? дисперсия? нет, что-то на «ф»… И не хочешь, а силишься. А нет у неё памяти на такие слова. Ну, и тут было то же самое. Вот возьмёт и перепутает мадрен с катетером… ужас! Конечно, она их не путает, ещё бы их перепутать! Но вот названия…

Морочливое это было время, и длилось без конца, и ни на что, кроме самых необходимых дел, минуты не оставалось: успевай поворачиваться! И вечно что-то недоделано… Короче, той Свете, которая бы просто жила — жизни не оставалось. Нагладишь отстиранный халат, пойдёшь на кухню борщ помешать — а дети уже утащили тот халат и играют в белого медведя… И медведь белый уже условно, потому что живёт под тахтой, а под тахтой уже месяц неметено, и зачёт завтра. Отощала Света совсем, и глаза красные. Но тикали недели и месяцы, и сдавала она свои зачёты. Профессор Быченко был азартный человек. И она тоже.

Петрик влип-таки в историю, пришёл к Свете с Алёшей мрачный. Можно суда избежать, но для этого нужна такая ломовая сумма, что у Петрика крепко не хватает, и сразу разницу не наскрести. А нужно сразу. Завтра нужно. Так что прощайте, друзья, шлите посылки и пламенные приветы. Петрик ёрничал, но видно было, что влип.

— Светка, сними барахло с подоконника.

А Света уже и так — чем занималась? Снимешь горшок с лимоном — и куда его поставить? Место ж надо расчистить, потом барахло снимать. Насвистывая про девушку из маленькой таверны, Алёша аккуратно орудовал отвёрткой. Империалы, в лучших традициях, были упакованы в Светин чулок — из тех, что назывались «в резиночку».

— Хватит?

— Ух ты! Ну, ребята… Да у вас-то они откуда?

— Ты беги делом займись, а открутишься — тогда расскажем.

Через несколько дней они ему и рассказали. Петрик хохотал, и ахал, и мотал головой:

— Ну, Светка, ты даёшь!

Это был прежний Петрик: весёлый и полный авантюрных энергий. Рассыпаться в благодарностях он не стал. Уходя уже, буркнул слегка севшим голосом:

— Я, ребята, попомню.

И вот настал день Светиного дебюта! Она бесстрашно смотрела на крошево костей и крови: этого она ещё в детстве навидалась. И понимала, что для жизни случай не опасный. Этот кровью не успел истечь, его очень быстро в травматологию доставили. Они там, на Судоремонтном, молодцы: почти всегда успевают, если что. Но вот будет ли этот здоровенный мужик ходить… у него и тазовая кость была переломана, и обломки в брюшине, а ноги-то!

Из страха, что перепутает названия, она старалась угадывать, что может понадобиться, на два шага вперёд. Это как раз было очень просто: что Быченко намерен сейчас делать, она шкурой чувствовала. Для этого и думать не надо было. А подумаешь — то же самое получается: какое тут может быть ещё решение? Она делала всё, что требовалось: легко и точно, с цирковой ловкостью. И, кажется, ни в чём не ошибалась.

Это было очень несправедливо, что Быченко ругался. Мог бы он вообще ей не командовать, раз она успевала до команды. Ну хорошо, порядок есть порядок. Но какие слова он к своим командам добавлял! Света мат слышала, конечно. Но в свой адрес — никогда. Даже одесская шпана держалась на этот счёт южного этикета, и с женщинами себе не позволяла. А светило Быченко позволял! Он крыл её, и анестезиолога, и молодого хирурга из ординатуры, и всех, кроме пациента — многослойно, многоэтажно и виртуозно. Света старалась делать вид, что не слышит: ей и так дела хватало.