Наследники минного поля

— Ребята, да это Миша!

Он уже подходил, слегка запыхавшись, в закатанной до локтей белой рубашке, что-то тащил с собой тяжёлое.

— Заблудших пускают?

Алёша потянул его вниз за руку, и Миша свалился на подстилку, где они сидели.

— Бейте, да не до смерти!

И все засмеялись. Тем более, что Миша попал локтем в разрезанные уже помидоры. Мишу стали знакомить со Славой, который виолончелист. Слава был уже в компании свой человек, даже руки у него были ободраны мидиями, и Маня его за это ругала.

— С ума сошёл, честное слово! Как играть будешь?

— Ну, Манечка, я ж нигде не порезался, это так… ссадина. На костяшках — не считается, это о скалу.

— Петрик, дурень, ещё раз потащишь его мидии драть — я тебя просто пришибу!

— Маня, оставь, мне всё детство отравили заботой о моих пальцах! И теперь ты хочешь испортить мне этим остаток жизни?

Слава был белокурый, нордического вида мужик, ещё не успевший загореть и потому прикрытый по плечам полотенцем.

— Ну, за встречу!

Что ж, их полку прибыло, и прибавление было явно стоящим. А всё же при Славе было как-то неловко сказать то, что Миша сказать собирался. Да никто от него и не ждал высказываний: пришёл — значит, всё в порядке. И все же он, уже ближе к закату, набрался духу:

— Ребята, вы не царапайте мне глаза за ту историю. До меня дошло: сразу после Венгрии. Когда я узнал, что там делалось. Ты, Светка, права тогда была.

— Да кто тебе царапает глаза? Мы же знали, что никуда ты не пошёл. А что, твой Толик узнал что-нибудь про дядю Илюшу?

— Узнал. Папа на этапе умер. Потому меня и футболили по инстанциям: ни к следственной тюрьме не приписан, ни к лагерю. А этапные документы особо оформляются, но это дело затерять хотели. Его в Потьме похоронили. Справку мне дали о реабилитации. Посмертной.

Помолчали все. Дядю Илюшу из них один только Слава не знал.

Маня запустила руку в Мишины жёсткие волосы. Мокрый Куть подбежал, стал отряхиваться мелкими брызгами, наляпал на газету с помидорами и накроенным батоном. И сразу жрать запросил. Жизнь продолжалась, и была всё равно прекрасна.

ГЛАВА 22

Света не очень любила Ланжероновский пляж. На её вкус, там было слишком много народу. И ещё громкоговоритель присобачили, и он разорялся: то насчет того, чтобы потерявшиеся встречались у Двух Шаров, то насчёт того, чтоб не утопали.

— Девушка в голубой шапочке! Не заплывайте за линию заплыва!

Её в тот день, в общем, случайно на Ланжерон занесло: она заходила к Наташе, отнести ей вещички, из которых Катька выросла. Наташина дочка была младше Катьки на год, так что рисковала до самого института ходить в Катькиных одёжках. Наташа была разведённая, сама девку растила на зарплату воспитательницы детского садика. Ну, а жила она совсем рядом с Ланжероном, и они решили быстренько сбегать искупаться.

Даже обсыхать не стали, наспех вытерлись полотенцами, подобрали босоножки и пошли.

— Ма-а-ма! Ма…

Вопль был истошный, так дети от капризов не орут. Света подлетела к пацанёнку лет семи, а у того уже ногу кровью заливало — не понять даже было, где порез. А, вот он! Мальчонкина ступня была наискось рассечена, по всей ширине. Из неё прямо толчками кровь выбрасывало. Света, не думая, свела края раны, зажала, чтоб не так текло. К ним уже подбегали люди.

— Сволочи, перестрелял бы, кто бутылки бьёт.

— Сыночка, что с тобой?

— Скорую вызывайте! До телефона добегите кто-нибудь!

Мальчонка глаза завёл и не кричал больше. Мама его перепугана была до истерики и металась, как курица:

— Люди, он умирает! Доктора! Доктора!

Толпу над Светиной головой размёл мужчина с волосатым брюшком, в синих плавках.

— А ну, отойдите, дайте свет! Я доктор.

Слава тебе, Господи, нашёлся наконец хоть один толковый человек! Света отвела руки. Кровь почти унялась, сочилась только. А Свете казалось, что она никогда не остановится: такой был страшнющий порез.

— Так. Полотенце дайте. Держите здесь, девушка, сейчас перетянем. Не психуйте, мамаша, одевайтесь лучше. Сейчас отправим его в больницу, там зашьют. Да живой он, живой! Это шок, ничего страшного. А вы не уходите, девушка, — приказал он. И Света послушалась, как дурочка, хотя нужды в ней больше тут не было. Ну, доктору лучше знать.

Мальчика уложили на носилки, понесли к действительно быстро подоспевшей машине. Мужчина в плавках повелительно сказал врачу «скорой» какую-то тарабарщину. Туда же, в машину, запихнулась рыдающая мама в надетом уже оранжевом платье. И тогда только мужчина обернулся к Свете:

— Ну-с? Как вы это сделали?

— Что сделала? — не поняла Света.

— Вы остановили кровотечение, — сказал он прокурорским тоном.

— А остановить не могли, потому что там большой сосуд рассечён. Так я вас спрашиваю: как?

— Ой, откуда я знаю? Я испугалась просто: столько кровищи! Ну, зажала быстренько руками. Чтоб не так текло.

— И всё?

— И всё.

И смотрел он на Свету как-то по-прокурорски, будто не верил ни одному слову.

— Кем вы работаете?

Свете этот допрос совсем перестал нравиться, и она огрызнулась:

— А какое ваше дело?

— А такое, что вы-то мне и нужны.

Нет, каков хам!

— Спасибо, я замужем.

Но не таков был профессор Быченко, чтоб так просто её отпустить. И к возражениям он не был приучен. Он был «один в Одессе»- не потому что один хирург, а потому что таких хирургов, действительно, больше не было. В войну мало кому было до узкой специализации. Тут-то Быченко себя и показал.

Он мог собрать человека по кусочкам — да так, что при этом человек оставался годен к строевой. Он мог обшить кожей сожжённое лицо — да так, что означенное лицо всего год спустя после операции выходило замуж. Он мог отказаться от необходимой ампутации руки и собрать кисть — да так, что этой кистью можно было играть на рояле.

Преувеличения, конечно, всегда имеют место. Например, слух о том, что одесскому прокурору он сделал после инфаркта новое сердце из куска прямой кишки, и этого даже никто не заметил — это, пожалуй, уже враньё. Какое же может быть сердце у прокурора? Но в преувеличениях этих никто не хотел разбираться, да и не посмел бы. Вдруг и тебя когда-нибудь придётся собирать по кусочкам? Уж лучше верить, что у нас в городе — есть кому.