Наследники

Что, уйдя из дома, Таня побежит к Быстрову, Петр Сергеевич не мог и предположить. Это его сейчас испугало больше всего. Ведь она могла рассказать об их ссоре. Тогда беда. Острая тревога охватила Казакова. Прямо спросить у Данилина, знает ли он что-либо и, следовательно, знает ли Быстров, он не решился. Положив трубку, Казаков обтер холодный пот со лба и нервно закурил. Вошедшему секретарю махнул рукой:

— Потом, потом.

«Что делать? Что делать? Пойти к Быстрову? Да, сейчас же, немедленно». Лихорадочно, торопливо снял трубку телефона.

И вот он сидит перед ним. Одна мысль сверлит его мозг: что знает Быстров, о чем говорила ему Татьяна?

Всю ночь после ухода приятелей и дочери Казаков не спал. Тревожные, гнетущие мысли сменялись надеждой. В конце концов он ведь в делах Шмеля и его компании впрямую не участвовал. Четверня тоже мужик с головой, воробей стреляный, на мякине его не проведешь, не продаст, не выдаст. Кому, в самом деле, придет в голову связывать какого-то Шмеля с заместителем начальника строительства? Бросьте камень на середину большого пруда. До берега дойдут лишь слабые, еле заметные волны, пошелестят в прибрежной осоке — и все… Но такие утешающие мысли держались недолго.

Все сложилось так, что предугадать события было абсолютно невозможно. Пойдет ли дальше история с этими идиотами, которые попались в Тимкове? И этот совершенно неуместный приход Шмеля. Ведь было условлено, что даже в самом крайнем случае он не должен «выходить» на Казакова. Приперся. Будто не мог передать свои дурацкие просьбы и угрозы через того же Четверню. Перепугался, идиот. А так было бы очень просто: не знаю такого, и все. Теперь же, если Татьяна рассказала Быстрову… Хороша дочка… Мало того, что целую драму устроила и из дома сбежала, того гляди еще и топить отца начала.

Все эти мысли проносились в мозгу Казакова, пока он сидел в парткоме и ждал, когда Быстров закончит разговор с Москвой. Речь шла о приезде на стройку группы иностранных студентов, которые хотели в каникулы помогать «Химстрою». Разговор затянулся. Казакову это было на руку, позволило еще и еще раз перебрать в памяти происшедшие события. Он краем глаза посматривал на часы. Время тянулось удивительно медленно. Всего двенадцать. До семнадцати еще долго, очень долго. Скорее, скорее бы они наступили. Через пять часов самолет умчит Шмеля. Так решено сегодня рано утром. Куш ему дан солидный. Год-другой просуществует безбедно. А на нем ведь сходится весь узел. Если Танька не разболтала, то все должно обойтись. Кое-кого накажут за халатность, за то, что недоглядели, как жулик на стройку пробрался, и все. Лишь бы Шмель улетучился.

Казаков вдруг представил себе ласковое Черное море, нагретую солнцем гальку, белые кружева пены на ней. Вздохнул. Неплохо бы и ему сгинуть отсюда куда-нибудь подальше, проститься с мрачными думами, не дрожать от каждого звонка, от каждого похожего на намек слова.

— Слушаю вас, Петр Сергеевич, — нарушил его размышления Быстров. Казаков встрепенулся, голос Быстрова показался ему спокойным, доброжелательным.

— Я зашел посоветоваться.

— Слушаю вас.

— Сначала хочу извиниться перед вами и поблагодарить. Вам пришлось помочь Татьяне… — Петр Сергеевич тяжело вздохнул. — Малые дети — малые заботы, вырастут — и заботы большие.

Петр Сергеевич замолчал, ожидая вопросов. Быстров, однако, тоже молчал.

Тогда Казаков, подняв на него тревожные, ищущие глаза, спросил:

— Как она себя чувствует?

Алексей спокойно выдержал его взгляд и ответил:

— Обрадовать не могу. Такие встряски бесследно не проходят. Пока у нас в Заречье, мамаша ее выхаживает. Завтра или послезавтра собирается перебраться в общежитие.

Казаков думал о том, как ему вести разговор дальше. Позарез нужно было узнать, что именно рассказала Татьяна. Но прямо ведь не спросишь. Надо это уловить по тону Быстрова, по его отношению к нему, Казакову, по взглядам и вопросам. Но Быстров говорил спокойно, ровно, и составить какое-то представление о том, что особенно интересовало его, Петр Сергеевич не мог. Но поскольку Быстров говорил с ним без подчеркнутой отчужденности, он предположил, что, возможно, все еще и не так страшно. А так как Шмель скоро сядет в самолет, то…

— Меня ужасно убивает этот наш разлад, — проговорил Казаков. — Верите, всю жизнь на нее положил, и так все обернулось. Вырастил себе наследницу…

Быстров внимательно посмотрел на Казакова и ровно проговорил:

— На Таню вы зря нападаете. Хорошая у вас дочь. Хорошая. А насчет того, какая наследница… Не все наследие подходит наследникам-то. Дайте им право выбора, что взять, от чего отказаться.

— Так-то оно так, Алексей Федорович. Только вам-то ведь этого не понять. Вся жизнь в ней была. Работал как вол, ни со временем, ни с чем не считался. В лишней рюмке себе отказывал. Ну, да бог с ней. Хочет жить сама — пусть живет. Хотя сердце у меня, прямо скажу, разрывается.

— Я понимаю вас. Но Тане тоже нелегко. К вам она привязана очень. Сейчас как обнаженный клубок нервов.

— Вольно же ей было надумать такое. Шутка ли, отца бросить. И из-за чего? Из-за ерунды. Мало ли что в семьях бывает.

— Значит, причин для такого решения у Тани не было?

— А какие причины? Какие могут быть причины? Ну, поссорились мы с приятелями, пошумели, переложили малость лишнего. Что ж тут такого?

— Петр Сергеевич, а что это за история с деньгами?

Вопрос был задан просто, без какой-либо особой интонации, но Казаков похолодел. Самое страшное, чего он больше всего боялся, случилось. Значит, дочь рассказала-таки Быстрову об истинных причинах их ссоры. Как бы ему хотелось узнать, что знает этот человек? Но Быстров сидел спокойный, хмурый и молчаливо ждал, что ответит Казаков. Откашлявшись, Петр Сергеевич нехотя, нарочито безразлично проговорил:

— А какая же тут история? Распсиховалась девчонка, она в этом отношении в мать, натура взбалмошная, взвинтится порой, удержу нет. Ну есть у меня кое-какие сбережения. Не ахти какие, правда. Говорю же вам, всю жизнь горб гнул. Так она их расшвыряла по комнате, топтать начала. Я ее и так и эдак утихомиривал. Пот, говорю, отцовский топчешь. Куда там — взбесилась, как оглашенная.

Помолчав, Казаков начал пространно толковать о том, как наживал свои сбережения. Быстров, однако, прервал его:

— Товарищ Казаков, а вам не кажется, что коммунисту в партийном комитете разговор надо вести иначе?

Казаков осекся, напряженно, с тревогой спросил:

— Это как? Не понимаю.

— А очень просто. Откровенно, честно и прямо.

— Вы что же, подозреваете, что я скрываю что-то?

Казаков понял, что Быстров знает многое. Но что он мог сейчас сказать ему? Раскрыть, откуда у него деньги? Сколько их? Он хорошо представлял, чем это может кончиться. Казаков вдруг почувствовал, что в нем поднимается, подступает к горлу волна лютой ненависти и к дочери, и к этому человеку, сидевшему перед ним с хмурым, озабоченным лицом, так бесцеремонно влезшему в его личное, сугубо личное дело. Но тут же он заставил себя думать иначе. Если он знает то, что слышала Татьяна, то, конечно, никуда от него не уйдешь.

Был момент, когда Петру Сергеевичу подумалось: а может, действительно все рассказать? Снять с себя мучительно-тяжкий груз, что поминутно давил на плечи, гасил любую радость? Ведь он, Быстров, представлял ту силу, которая могла бы, пожалуй, еще спасти его. Как знать, если бы партия велела взвесить все — хорошее и плохое, что сделал Петр Казаков за свою жизнь, может, и не так бы страшен оказался перевес сомнительных и темных дел? Так, может, рассказать? Все рассказать?

Но сделать этого Казаков не мог. Это было выше его сил. И Петр Сергеевич со злостью подумал: «Исповеди ждешь? Зря ждешь, парторг. Зря. Скоро Шмель улетит, а тогда — концы в воду, ни черта вы не докопаетесь. А деньги? Ищите. Ну, найдете кое-что. Так это я и сам покажу. А остальные… Долго искать придется. Вчерашняя-то ночь, да и сегодняшний день проведены были не только в раздумьях».