Наследники

Видя, что Казаков весь ушел в свои мятущиеся мысли, Быстров деловито спросил:

— Это все, что вы хотели сказать, Петр Сергеевич?

Вопрос был, в сущности, лишним. Быстров прекрасно понял, что Казаков пришел в партком не для открытого, прямого разговора, пришел прощупать почву, разузнать, что известно и что не известно ему, Быстрову.

— Да, пожалуй. Хотел поблагодарить вас за дочь, что кров ей дали, извиниться за хлопоты, что невольно вам причинил. Ну, раз вы затронули вопрос о моих так называемых капиталах, объясню вам суть дела, чтобы не подумали чего-либо. Жили мы последние пятнадцать лет только вдвоем. Я все время на больших стройках. Оклад, премии, ну и, конечно, экономия. Живу-то я очень скромно. И, между прочим, дочь к этому приучил.

Взгляд Быстрова стал холодным, колючим. Все подтверждало худшее из его предположений. Он, конечно, мог бы задать Казакову такие вопросы, которые поставили бы Петра Сергеевича в тупик, заставили бы лихорадочно искать все новые и новые объяснения. Но зачем это? Скоро и так все будет ясно…

Поведение Казакова снимало с Быстрова моральную ответственность за его судьбу. В конце концов ему виднее, как поступать. Если чист — чистым и останется. А виноват… Быстров очень хорошо знал, какое место в жизни коммунистов занимает партийная семья. И горести и радости несут сюда люди. Здесь мнениями товарищей проверяют они свои мысли и дела, суровой мерой партийной правды меряют свои поступки. У человека, пришедшего в партию по велению души и сердца, должна быть органическая потребность чувствовать плечи товарищей, должно быть непреоборимое внутреннее чувство принадлежности к этой великой семье…

— Ну что ж, Петр Сергеевич, — проговорил Быстров. — Если у вас все…

— Да вроде бы все. Я хотел, чтобы у вас не создалось какого-либо неправильного мнения. А то ну как судьба нас поближе сведет?

Алексей прекрасно понял намек. Почувствовав, как в нем поднимается злое, нехорошее чувство к Казакову, он сухо произнес:

— Судьбы у нас с вами разные.

Казаков и сам понял, что сказал лишнее. Он стал бормотать что-то невнятное, прося понять его правильно, что он, дескать, и в мыслях не держит ничего плохого.

— Скажите, — прервал его Быстров, — что у нас за работник Шмель? Он что, в отделе Богдашкина?

Казаков побледнел. Опять холодная волна щемящей тревоги сдавила сердце. Почему Быстров спрашивает о Матвее? И тут же другая мысль: «Какой я пугливый стал! Матвей-то ведь скоро будет в поднебесье». Казаков взглянул на часы. Да, черт побери, время шло все-таки страшно медленно. Всего час дня, а Казакову казалось, что сидит он здесь вечность.

— Шмель? Да, у него.

— Вы знаете его? Лично знаете?

— Не очень.

Быстров сидел молча, положив руки на холодное стекло стола. Опять Казаков говорит неправду. Опять крутится, как вьюн. Да, темная лошадка товарищ Казаков. Видимо, надеется, что гроза все-таки пронесется мимо. Не знал Казаков, что капитан Березин из городского отдела БХСС был вчера в парткоме с целой папкой материалов. Их отдел уже выяснил кое-что. И это кое-что было довольно значительным. Оперативные работники довольно крепко ухватились за нить, что вела к центру клубка. Подумав об этом, Быстров снова вспомнил Таню. Сколько ей еще предстоит пережить!

Быстров встал. Петр Сергеевич понял, что надо уходить. Усилием воли взбодрил себя, приподнял плечи и постарался пройти расстояние от стола Быстрова до двери твердой походкой уверенного в себе человека.

Глава XXV. Полет Шмеля не состоялся

То, что на горизонте собираются тучи, Матвей Шмель понял быстро, после двух-трех вопросов, заданных ему моложавым капитаном в милицейском мундире. Шмель сообразил, что здесь, в небольшой, более чем скромно обставленной комнате Каменского горотдела милиции, что-то знают. Но знают, видимо, пока мало и не совсем точно. Ходят вокруг да около. Во всяком случае, о Ярославле вопросы пока задают аккуратно. Впрочем, Шмель отвечал с достоинством. Те дела давно минувшие, он досрочно освобожден, и даже судимость снята. Так что с приветом, дорогие товарищи. Но… раз нащупывают, нет ли прошлых дел, значит, что-то выходит наружу из дел нынешних.

Чем больше думал об этом Шмель, тем более убеждался, что надо исчезать. А уезжать не хотелось, страсть как не хотелось, уж очень возможности и масштабы подходящие. Да и приятели-то вон какие подобрались. Может, действительно заглушат? Может, пронесет? Всякое бывает. Но, кажется, нет, очень уж собралось одно к одному. И еще этот Березин. Говорит тихо, уважительно, на «вы» называет, а вопросы задает один другого заковыристее.

Так думал Матвей Шмель, сидя в уютном уголке недавно отстроенного ресторана на юго-западе Москвы. Тревожное состояние не мешало ему, однако, с аппетитом выпить несколько рюмок коньяка, съесть отличную солянку; теперь он ожидал, когда принесут его любимое блюдо — шашлык по-карски.

Матвей Шмель был птицей стреляной.

С трудом осилив семилетку, он покинул родные места и начал жизнь самостоятельную. Попал на стройку под Ярославлем. Понравилось Шмелю снабженческое дело. Не тяжелое, хоть и хлопотное. Все время в разъездах, разные города и веси. Деньжонки перепадают немалые. Суточные, проездные, квартирные и прочее. Привык Матвей к сытой, вольной жизни, тянуло к тем молодцам, что входят в рестораны независимой походкой завсегдатаев, пьют и едят много и вкусно, оплачивают счета, не глядя на них, а официанты бегают вокруг них шустро. Обрел Матвей товарищей и дружков, и пошла веселая жизнь. Но требовала она денежных знаков. Два десятка грузовиков с кирпичом и керамикой было разгружено по указанию агента отдела снабжения Шмеля на складах одной ярославской артели, и вот они, денежки. Потом операция с шифером, с метлахской плиткой. Но всему, как известно, приходит конец. Загремел Шмель в места, как выражаются, не столь отдаленные. Десять лет — срок немалый. Только ведь советские законы не мстительны. Уже через пять лет Матвей Шмель стоял на одной из северных станций, раздумывая, куда направить свои стопы. И решил: в столицу или куда-то поблизости. Так оказался Шмель на «Химстрое». Документы в порядке. Шмель? Да, Шмель. Но Шмель чистый, незапятнанный.

Правда, Степан Четверня мурыжил его долго, заставил приходить в отдел кадров три или четыре раза. Что-то в какой-то бумаженции ему не понравилось. Потом ничего, сомнения отпали.

Сначала Матвей сидел тихо и смирно, аккуратно заведовал участковой кладовой. Потом в отдел снабжения взяли. Понемногу начал расправлять крылья. Дельце с Южным портом получилось действительно на славу — нашлись подходящие ребята, энное количество цемента реализовали довольно успешно. И списали удачно: промок цемент из-за течи баржи. Удача окрылила. Задумана и тщательно подготовлена операция о «Северянином». И вдруг этот дурацкий, глупейший случай. Почему на складе оказалась какая-то химическая дрянь? Может, случайно, а может, и нет. И он, Шмель, тоже хорош! Зачем было самому возиться? Могли ведь и без него погрузить эти проклятые мешки. Но не только за это упрекал себя Шмель. Сейчас, сидя за шашлыком, он беспощадно критиковал свои промашки. Зачем, например, полез к этому сопляку Зайкину?

А было так.

Шел по первому участку Костя Зайкин. Торопился. Зарубин поручил ему быть на комсомольском собрании в транспортном отделе. Костя переоделся, умылся и направился на автобазу, что располагалась в дальнем конце строительной площадки, между компрессорной станцией и центральным складом. Когда подходил к гаражу, в стоявший около центральных ворот грузовик садился Шмель. Их знакомство было шапочным — ездили как-то вместе в Воскресенск. Но тут что-то толкнуло Шмеля на разговор с парнем.

Правда, желание это возникло неспроста. Слышал он краем уха, что комсомольцы затеяли поставить на складах контролеров, какие-то посты придумали, и будто Данилин их поддерживает. И мелькнула у Шмеля мысль: не после ли этого случая с отправкой цемента кооператорам комсомольцы зашевелились? Может, что-нибудь и знает этот сосунок? Он ведь вроде в комитете активист какой-то.

Открыв стекло кабины, Матвей окликнул Костю:

— Как живет-может комсомолия? Что новенького? В дальние странствия не собираемся?