Наваждение

* * *

— Обдать, обдать! — кричали дти, пробгая мимо моей комнаты.

Когда я вошелъ въ столовую, вс уже были въ сбор. Отца второй мсяцъ не было въ Москв, а потому нашъ Ноевъ ковчегъ чувствовалъ себя очень свободно. Мама, съ разливательною ложкой въ рук, сидла предъ огромною миской супу и безуспшно призывала всхъ занять мста и успокоиться. Наконецъ, кое-какъ размстились. Няньки подвязали дтямъ салфетки и остались за ихъ стульями. Мн ужасно не хотлось садиться на свое мсто, рядомъ съ Зиной, но я боялся обратить на себя вниманіе, а потому слъ какъ ни въ чемъ не бывало. Я только старался не замчать ея присутствія.

Между тмъ все шло своимъ порядкомъ. Дти шалили и капризничали. Катя опрокинула на скатерть цлый стаканъ съ квасомъ и стала по обыкновенію размазывать пальцемъ лужу. Никто не обращалъ на это вниманія, и обдъ мирно продолжался.

Мн было неловко. Я старался не смотрть на Зину, но все-же чувствовалъ ее возл себя, слышалъ ея дыханіе и замчалъ, что она время отъ времени на меня посматриваетъ. Мн казалось, что Катя тоже замтила что-то происшедшее между нами, да и тетушки какъ будто косились.

Однако, я ршилъ, во что-бы то ни стало, не заговаривать съ Зиной, я нарочно началъ болтать всякій вздоръ, обращался ко всмъ, только не къ ней.

Обдъ уже подходилъ къ концу, когда Зина меня толкнула ногой; я смолчалъ. Но вотъ она еще разъ и еще разъ толкнула. Я отодвинулъ ногу. Прошло минуты дв и опять толчокъ. Это меня раздражило. Вдругъ Зина обернулась въ мою сторону и громко на весь столъ сказала:

— Andr'e, зачмъ ты толкаешься?

Вс взглянули на насъ. Мама изумленно пожала плечами. Я вспыхнулъ. Я никакъ не ожидалъ ничего подобнаго.

— Какъ! Ты меня сама все толкаешь, а говоришь, что это я тебя, — прошепталъ я наконецъ, опять-таки несмотря на нее.

— Что-же это вы, точно маленькія дти! — замтила мама:- что за глупости такія, Andr'e… Право, васъ скоро разсадить придется!

Конецъ обда прошелъ для меня въ большомъ волненіи. Мн очевидно было, что Зина не намрена оставить меня въ поко, и съ другой стороны я чувствовалъ, что самъ не буду въ силахъ забыть про нее и заняться своимъ дломъ.

Сейчасъ-же посл обда я ушелъ къ себ и заперся. Я обдумывалъ свое положеніе: мн хотлось идти къ мам, разсказать всю утреннюю сцену, разсказать все, что со мной происходитъ, просить ея совта, хотлось просто поплакать предъ нею, потому что, не знаю съ чего, меня душили слезы.

Но я тотчасъ-же и оставилъ это намреніе и опять, какъ и предъ обдомъ, ршилъ, что ничего не скажу мам, что она ничего не узнаетъ.

Я боялся, что она не пойметъ меня, что она обратитъ въ глупость и вздоръ такое дло, которое для меня было черезчуръ важнымъ. Но что-же мн длать? Какъ обращаться теперь съ Зиной? Какъ уничтожить все, что уже сдлано?

Я думалъ, думалъ и не находилъ отвта, а между тмъ я слышалъ, какъ ручка моей двери нсколько разъ повернулась. Я не сомнвался, что это была Зина, но она не сказала ни слова и отошла отъ двери.

Я пробовалъ заняться, сталъ читать, но ничего не выходило. Незамтно подошло время и вечерняго чая. Мн хотлось сказаться больнымъ и не выходить къ чаю, но я подумалъ, что это будетъ малодушіе, что мн нужно не избгать Зины, не бояться ея, а, напротивъ того, заставить ее уважать себя, смотрть на меня, какъ на старшаго.

Я пошелъ въ столовую, но самоваръ еще не подали. Дти бгали по комнатамъ, какъ всегда это бываетъ у насъ передъ чаемъ. Катя что-то бренчала на рояли, Зины не было видно. Я прошелъ въ залу и остановился возл Кати. Она обернулась ко мн и сказала:

— Что это у васъ произошло съ Зиной?

— Ничего, — отвтилъ я.

— Какъ ничего? Посмотри, она сидитъ въ классной и плачетъ; молчитъ, ни слова отъ нея невозможно добиться и ни за что идти сюда не хочетъ. Если ты обидлъ ее чмъ-нибудь, такъ поди, успокой… нехорошо.

Я ужасно изумился: Зина плачетъ… Мн вдругъ стало ее жалко и я пошелъ въ классную, гд дйствительно, въ уголк, на старомъ кресл, сидла Зина и, дйствительно, плакала.

При моемъ вход она закрыла лицо платкомъ, и плечи ея поднимались отъ сдавливаемыхъ рыданій. Была секунда, когда я подумалъ, что она притворяется, но, подойдя къ ней ближе, убдился, что ошибаюсь: платокъ, который она держала у лица, былъ совсмъ мокрый.

— Зина, что съ тобой, — спросилъ я:- о чемъ ты плачешь?

Она ничего не отвтила, наклонила голову почти къ колнямъ и громко уже зарыдала.

Я остановился предъ нею, не зная что длать, и стоялъ молча, прислушиваясь къ ея рыданіямъ!

Вотъ она наконецъ подняла голову, опустила руки съ платкомъ и, при свт лампы, горвшей на рабочемъ дтскомъ стол, я увидлъ совершенно раскраснвшееся лицо ея, съ опухшими отъ слезъ глазами.

Она глядла на меня такимъ жалкимъ, несчастнымъ и обиженнымъ ребенкомъ, такъ горько и совсмъ по-дтски двигались кончики ея губъ, что мн стало еніе больне. Я наклонился къ ней, взялъ ее за руку и поцловалъ.

— Зина, скажи мн, отчего ты плачешь? Прошу тебя, скажи…

Она обвила одною рукой мою шею, прижала ко мн свое мокрое лицо и прерывающимся отъ рыданій голосомъ прошептала:

— Я гадкая, я виновата… Я тебя обидла, Andr'e…

Боже мой! Какъ вдругъ мн стало хорошо и даже весело. Такъ она сама все понимаетъ! Она сознается, она не то, чмъ была весь этотъ день… Что-же это такое, что все это значитъ?

А Зина плакала, и ея крупныя, неудержимыя слезы мочили мою щеку.

— Прости меня! — сквозь рыданія снова шептала она надъ самымъ моимъ ухомъ.

Я могъ отвтить ей опять-таки одними поцлуями.

— Ну, а теперь пойдемъ пить чай, — сказалъ я:- вытри глаза, умойся; успокойся, пожалуйста, а то мама замтитъ.

— Хорошо, — покорно отвтила она, и я вышелъ изъ классной.

III

Когда она появилась въ столовой и сла за столъ уже спокойная и блдная по обыкновенію, я смотрлъ на нее съ восторгомъ. Она снова казалась мн тою Зиной, какою была въ первыя минуты своего прізда, такою-же загадочною и волшебною, какъ я самъ себ тогда ее назвалъ, и я зналъ, наконецъ, что у нея есть сердце. Одно только испортило за чаемъ мое настроеніе — косые взгляды и перешептыванья шестиюродной тетушки Софьи Ивановны съ Катиной гувернанткой. Я чувствовалъ и понималъ, что он шепчутся про Зину и про меня, конечно, и зналъ, что ничего путнаго изъ этого шептанья не можетъ выйти.

Я весь вечеръ не подходилъ къ Зин, не говорилъ съ нею и только смотрлъ на нее, и съ меня этого было совершенно довольно. Но, вернувшись къ себ, я опять остался съ моимъ нершеннымъ вопросомъ: чего я такъ обрадовался? Разв и прежде не бывало подобнаго, разв я не видалъ, какъ Зина плачетъ, проситъ прощенья и сейчасъ-же принимается за старое? Можно-ли ей врить? И какъ быть съ нею?…

Такъ я и заснулъ, ничего не ршивъ и въ сильномъ раздраженіи. Я хорошо помню эту ночь, потому что тогда мн приснился одинъ изъ тхъ странныхъ сновъ, которые потомъ не разъ повторялись.