Наваждение

Она повернула къ себ мое лицо, ея руки дрожали на плечахъ моихъ; на глазахъ блистали слезы. Лицо было какое-то вдохновенное, какое-то до того странное, что она сама на себя не была похожа.

Я хотлъ говорить и не могъ. Моя голова кружилась, въ виски стучало, и вдругъ я зарыдалъ…

* * *

Всю эту ночь я не сомкнулъ глазъ и пролежалъ въ лихорадк, ловя обрывки мыслей, приходившихъ мн въ голову, разбираясь въ нахлынувшихъ на меня ощущеніяхъ.

Никогда не могъ я ожидать ничего подобнаго. Конечно, ужъ давно я понялъ, что люблю Зину особенно, но все-же не опредлялъ этой любви, не придавалъ ей извстную форму. Мн кажется, что я скажу совершенно искренно, что самъ никогда не допустилъ-бы этого признанія: до самой послдней секунды я не зналъ, что такое скажетъ мн Зина, и то, что она мн сказала, поразило меня необычайно. «Разв это можетъ быть? Разв это есть?» — повторялъ я себ и ужасался, и радовался. Но что-же будетъ дальше — страшно подумать! Я только что поступилъ въ университетъ, мн восемнадцатый годъ, а ей нтъ еще и пятнадцати.

Я понималъ, что если до сихъ поръ еще могъ скрывать свое чувство отъ постороннихъ, то теперь, посл Зининаго признанія, мы не сумемъ скрыться. И къ тому-же, несмотря на все счастье, охватившее меня, я не могъ отвязаться отъ сознанія, что есть во всемъ этомъ что-то темное, что-то смущающее совсть. Вдь, еслибъ этого не было, я-бы давно признался во всемъ мам, а теперь не могу и ни за что не признаюсь. Мое чувство, какъ мн казалось, было высоко, было свято само по себ, но что-то дурное заключалось именно въ томъ, что предметомъ этого чувства была Зина; однимъ словомъ, тутъ являлось какое-то неразршимое противорчіе. Была минута, когда я подумалъ, что узналъ, какъ мн надо поступить, и что именно такъ и поступлю непремнно. Я ршилъ, что завтра-же переговорю съ Зиной, скажу ей, что мы можемъ продолжать любить другъ друга, но не должны никогда говорить объ этомъ, должны теперь какъ можно дальше держаться другъ отъ друга, какъ будто мы въ разлук. А потомъ, чрезъ нсколько лтъ, когда будетъ можно, все начнется снова, и что только такъ намъ и возможно быть теперь.

Я ршилъ это, но чрезъ минуту самъ хорошо понялъ, что ничего этого не будетъ и быть не можетъ. Я понялъ, что самъ первый нарушу свое общаніе.

— Ты совсмъ боленъ, на теб лица нтъ; ты врно простудился дорогой! — замтила мн утромъ мама.

— Нтъ, ничего, я здоровъ, — отвтилъ я, не смотря на нее и прошелъ въ садъ: я зналъ, что тамъ Зина.

Какъ встрчусь я съ нею?

Зина тихо ходила по садовой дорожк съ книгой въ рукахъ; она учила какой-то урокъ. Я пошелъ рядомъ съ нею. Сначала она длала видъ, что продолжаетъ учиться, но скоро положила книгу свою на попавшуюся скамейку и взяла меня за руку.

Я взглянулъ на нее и изумился: опять это была не прежняя Зина. Ея молчащіе глаза, ея блдное лицо и странная улыбка говорили, что это совсмъ не ребенокъ, и мн почему-то становилось страшно. Мн хотлось-бы, чтобъ у нея было другое лицо, мн хотлось-бы, чтобъ она была настоящимъ ребенкомъ, какъ были т хорошенькія двочки въ блыхъ и розовыхъ платьяхъ, съ которыми я танцовалъ на нашихъ маленькихъ вечерахъ и которымъ признавался въ любви, нося еще курточку, и которыя сами отвчали мн, что очень меня любятъ. Мн хотлось-бы, чтобы вся наша исторія была только дтской исторіей, — милою, смшною и мимолетною, оставляющею на всю жизнь смшное и милое воспоминаніе. Но я хорошо зналъ, что наша исторія не дтская, не смшная и не мимолетная. Я предчувствовалъ, что это что-то совсмъ новое и опять-таки страшное.

— Зина, зачмъ это было все, что вчера случилось. Зачмъ ты мн сказала! — невольно выговорилъ я, грустно смотря на нее,

Она изумилась.

— Разв-бы лучше было, если-бъ я молчала? Если хочешь, я буду молчать; я скажу теб, что солгала, да, вдь, ты мн самъ теперь не повришь.

— А monsieur Jean? — спросилъ я.

Она засмялась на весь садъ, стала кругомъ меня прыгать и бить въ ладоши.

— Ахъ, Андрюшечка-душечка, какой ты вчера былъ забавный! какой глупенькій! Разв можно было такъ смотрть на monsieur Jean? Вдь, онъ наврно тебя теперь дурачкомъ считаетъ!

— Зачмъ-же ты меня дразнила?

— Потому что это было очень весело.

— Такъ ты все сочинила, ничего не было?

— Нтъ, было, но, вдь, это безъ тебя, такъ какое теб дло? Теперь ты со мною! А я со вчерашняго вечера и забыла совсмъ, что есть на свт monsieur Jean, ты мн только теперь напомнилъ. Ахъ, какая досада, что этотъ урокъ у меня противный, ну, да ничего, чрезъ часъ я буду свободна и пойдемъ, пожалуйста, гулять вмст.

Она опять взяла свою книгу и стала учиться.

Я слъ на скамейку, смотрлъ, какъ она ходитъ, какъ она закрываетъ глаза и что-то шепчетъ, очевидно, учитъ наизусть, какъ будто можно было что-нибудь теперь выучить.

Черезъ часъ Зина подбжала ко мн въ шляпк и немного принаряженная, взяла меня подъ руку, и мы вышли изъ нашего сада.

* * *

Я хотлъ идти въ паркъ ближнею дорогою черезъ огороды, но она повела меня улицей, мимо дачи, гд жилъ лицеистъ. Я сообразилъ это тогда только, когда увидлъ его длинную фигуру у калитки.

Зина нжно оперлась на мою руку и начала болтать мн всякій вздоръ, кокетливо ко мн наклонялась и не обращала никакого вниманія на лицеиста. Онъ поклонился; она едва кивнула ему головой и сейчасъ-же опять мн заговорила.

Въ другое время, можетъ быть, мн и пріятно было-бы все это, особенно посл глупой роли, которую я сыгралъ наканун, но теперь мн вовсе было не до самолюбія. Напротивъ, я смутился, мн стало тяжело.

— Зачмъ ты меня повела мимо этой дачи? — сказалъ я Зин.

— Ахъ, я право не обратила вниманія, какъ мы идемъ, — отвтила она.

— Нтъ, ты лжешь, ты повела нарочно, ты хотла, чтобы насъ съ тобой увидалъ этотъ твой лицеистъ. Какъ вчера меня имъ дразнила, такъ теперь его мною дразнишь: я это наврное знаю и вижу.

— Совсмъ нтъ; и это глупости, — проговорила она, пожавъ плечами.

Но я зналъ, что правъ, и меня это раздражало.

Наканун вечеромъ, во время этого неожиданнаго и волшебнаго объясненія, потомъ, въ долгіе часы моей безсонной ночи, Зина для меня опять была свтлою Зиной моего сна, а вотъ теперь этотъ сонъ снова разлетлся. Опять та-же вчная, мучительная, невозможная Зина: вотъ она идетъ и лжетъ. Теперь лицеистъ насъ не видитъ, она говоритъ иначе, совершенно иначе себя держитъ, не кокетничаетъ. А если-бъ онъ показался гд-нибудь, если-бъ онъ могъ насъ видть, она опять начала-бы гримасничать.

Это было для меня такъ ужасно, что я готовъ былъ ее ненавидть. На минуту она стала мн противна. Я шелъ понуря голову, и хотлось мн, чтобы какая-нибудь невдомая сила навсегда раздлила насъ, чтобы никогда не видать мн ея, чтобы не знать о ней и не думать.

Мы вошли въ паркъ, забрались въ самую глубь его, свернули съ дорожки. Зина стала искать землянику, а я безцльно бродилъ между деревьями. Она принесла мн сплыя большія ягоды на вточкахъ, она наколола на мою шляпу какіе-то цвты и наконецъ объявила, что ей хочется отдохнуть, что мы можемъ отлично посидть подъ этими деревьями. Было жарко, я снялъ шляпу и прилегъ на мягкой трав подъ огромной сосной, надъ которою медленно плыли легкія облака. Со всхъ сторонъ дышала лтняя жизнь, раздавались тысячи тихихъ лсныхъ звуковъ. Зина тоже сняла свою шляпку и положила голову ко мн на колни. Я забылъ свою ненависть, свое негодованіе; я опять любилъ ее безумно и мучительно, и не могъ на нее наглядться…

Потомъ, много разъ сидли мы съ нею подъ деревьями этого парка, много разъ ея голова лежала на моихъ колнахъ; ея тонкія руки обнимали меня, а я разбиралъ и гладилъ ея волосы, и каждый разъ то-же мучительное, невыносимое чувство овладвало мною. Это были минуты величайшей силы моей любви, но самая-то любовь заключала въ себ столько тоски и мученья! Несмотря на нжность Зины и ея признаніе, я съ перваго дня любилъ ее безнадежно, безо всякой вры въ настоящее и будущее.

Если вспомнить день за день все, что было со мною въ это лто, то вышелъ-бы однообразный разсказъ о постоянно возраставшемъ моемъ мученьи, да и разв можно разсказать все это? Рдкій день проходилъ безъ того, чтобы Зина не довела меня до отчаянія. Она играла и забавлялась мною, я сознавалъ это и проклиналъ ее, ненавидлъ, а при первой ея ласк снова къ ней возвращался, снова какъ-то ладилъ съ собою. Если мн прежде казалось, что та жизнь, какую я велъ до моей поздки по Волг, не могла продолжаться, то теперешняя уже дйствительно становилась невозможною, и я предчувствовалъ, что скоро настанетъ всему конецъ, что все это порвется, такъ или иначе.