Навола

Вздохнув, я перекинул ноги через край кровати.

— «Мышь прислушивается к поступи кошки — и должна прислушиваться постоянно», — процитировал я Эшиуса.

— «А кошка прислушивается к поступи мыши, лишь когда голодна», — ответила Челия со слабой улыбкой.

— Ты говорила, что не станешь мне лгать.

— Так задай вопрос.

Я промолчал, и она вздохнула.

— Дело не в том, что я не люблю твою семью, Давико. Я вас люблю. И не в том, что я не ценю честь, которую вы мне оказываете. Моя семья не дала бы мне такого хорошего образования, будь у нее выбор. Я бы не... — Она умолкла. — Но это моя семья, и я очень давно ее не видела.

— Что ты о ней помнишь?

— Маму. Я помню маму. Она была серьезной, но доброй, и находила для нас время, когда бы нам это ни требовалось. Я помню сестер, Эллию и Тиссию. Мы играли в карталедже, и я давала им выигрывать. Я по ним скучаю.

— А отец?

Она резко посмотрела на меня.

— Я предпочитаю твоего. Мой отец был глупцом и недобрым. Он любил палку — и любил чужой страх. Твой отец суров, но справедлив. Мой... был просто суров. — Она улыбнулась. — Как говорится, не все плоды свежи, но и не все сгнили. Ты должен подготовиться. Сегодня твой день.

Она направилась к двери.

— Челия?

Она остановилась.

— Что, Давико?

— Я рад, что ты в нашей семье.

— Я тоже, Давико. — У нее был тоскливый вид. — Иногда я очень рада. — Она стала серьезной. — Так что не подведи нас. Мы все на тебя рассчитываем.

Итак, подбодренный верой Челии в меня и подгоняемый железной волей Ашьи, я начал готовиться к Вступлению, словно к битве. Пришло время мне стать мужчиной. И не просто мужчиной. Я больше не буду уклоняться или прятаться от обязанностей. Боль в животе никуда не делась, но моя решительность словно заставила ее потускнеть — заставила подчиниться мне, а не наоборот.

Я оделся, выпрямился и встал перед зеркалом. Придал своему лицу спокойное, уверенное выражение.

Я справлюсь.

Глава 25

Музыканты играли, акробаты крутились на натянутой проволоке, глотатели огня разгоняли темноту. Лампы освещали куадра, подобно светлячкам. Они свисали со всех высоких балконов, и, встав посреди садового куадра и посмотрев вверх, можно было представить, будто находишься в висячих садах древних амонцев.

Моей главной проблемой после начала Вступления стало поведение Ленивки. Когда солнце опустилось за палаццо, когда армии слуг и посыльных, поваров и актеров наводнили наш дом, Ленивка испугалась и укрылась в конюшне у Пенька. Я несколько раз видел, как она стрелой несется через двор и сад — воплощенная собачья тревога — после чего снова прячется.

Это началось, еще когда я одевался: она прокралась под мою кровать, и тщетно я пытался ее выманить. Я сочувствовал Ленивке, но после разговора с Ашьей твердо намеревался исполнить свой долг, а потому злился, что не могу убедить собаку последовать моему примеру.

— Ну и ленись себе, — сердито сказал я, отчаявшись вытащить ее из сумрака на свет.

Выразительные, полные тревоги золотистые глаза Ленивки оглядели комнату, но она не вылезла.

— Чи. Все-таки я правильно выбрал тебе имя.

Это было некрасиво с моей стороны, но я ей завидовал.

Когда начались торжества, я восседал на красной бархатной подушке, расшитой золотом, на помосте в нашем главном зале, с его высокими потолками и фресками, изображавшими сотворение Наволы, а также лица членов нашей семьи и союзников. Амо на колеснице света с огненными псами изгонял Скуро и его тьму в пещеры. Укрощал Урулу и Уруло и делал моря безопасными для кораблей. Просил Виргу дать равнинам плодородие — и так далее, и тому подобное. Там, в свете Амо, я принимал церемониальные дары от гостей.

Мерио за моей спиной шептал имена на случай, если я забуду статус или структуру семьи какого-нибудь архиномо, поскольку было непросто запомнить, что торговец шелком, чьи путешествия по опасным дорогам в Ксим мы страховали, был дважды женат, но вернулся к первой жене после того, как вторая умерла от яда; или что архиномо соляной монополии и соляная гильдия презирают вианомо, выбранных торговцами пряностями, чтобы представлять их интересы.

Величайшие имена Наволы приближались ко мне со своими дарами, потягивали вина со льдом — который доставили с Чьелофриго, упакованный в сено, и закопали в землю, чтобы потом извлечь для столь важного события, — и обмахивались в жаркой ночи, в то время как жонглеры жонглировали, а актеры Театро Периколо извергали огонь.

Мне дарили мед, благовония, драгоценности, вышитые тапочки, гербовые кольца. Золотые ожерелья, плитки редкого шоколада, рулоны ксимского шелка — целую вереницу даров, многих из которых я больше никогда не увижу, потому что их нельзя было проверить на яд, не оскорбив дарителя, и нельзя было надеть на публике, не продемонстрировав расположение той или иной фракции. Однако поток все не кончался.

Калларино предстал передо мной со шкатулкой из сандалового дерева. Открыл ее и с поклоном протянул.

Внутри лежал костяной кинжал. Длинный и на вид очень острый.

Най, не просто кинжал.

— Это коготь?

Я держал его, разглядывая опасный изгиб. Все лезвие покрывала затейливая иноземная резьба. Тут были женщины, черпающие воду из реки, и незнакомые деревья, напоминающие пальмы, и мужчины с кривыми мечами, едущие на битву, и огромная крепость, и королева, которую несли в паланкине мимо кланяющихся подданных. Рукоять была выложена плиточками, напоминавшими зуромскую мозаику. Кинжал, сделанный из одного когтя.

— Он принадлежал дракону, — сказал калларино. — В пару к глазу, которым владеет ваш отец.

Я с благоговением и робостью изучил кинжал. Его ценность была выше моего понимания.

— Мой агент нашел его в городе Зире, — продолжил калларино. — Там, где руины и грезы сплетаются воедино. Быть может, он принадлежал тому же дракону. Или его паре. В любом случае это древняя вещь, и, когда агент прислал ее мне, я сразу подумал про ваш день имени.

Я повернул кинжал в руках.

— Он слишком дорогой.

— Най. Это мелочь. Теперь он ваш, я не приму его назад. — И с этими словами он отступил, подняв руки, оставляя кинжал мне. — Берегите его, Давико. Вы уже мужчина, и вам понадобится острый коготь. А когда это случится, помните, что я на вашей стороне.

Он снова поклонился и ушел, освобождая место следующему гостю.

Верховный священник Гарагаццо вручил мне особый молитвенный коврик и золотой образ Амо, чтобы я мог молиться в своих комнатах.

Поэт Авинчи написал оду в мою честь.