Названец. Камер-юнгфера

— Избави Бог дожить до того, что скажут люди: Кудаев мошенник, Кудаев ябедник или богопротивник. Надобно так себя вести, чтобы прозвище человека само за себя говорило, чтобы всякий, услышав это прозвище, отвечал: вот доблестный человек, истинный российский дворянин.

Воспитанник однажды, уже будучи шестнадцати лет, заявил своему воспитателю в минуту искренности, что по его разумению куда плохо быть дворянином. Воспитатель был изумлён и на вопрос, что за притча, недоросль объяснил:

— Всем, стало быть, всё возможно. Всякий простого звания человек делай, что хочешь, и всё сойдёт ему с рук. А дворянину, выходит, этого нельзя, и сего нельзя. Что же за житьё такое! Выходит, лучше быть из подьяческого или из какого ни на есть иного простого звания.

Воспитатель был поражён этим разъяснением, этим взглядом на гражданские доблести и на положение дворянина.

Добродушный и честный помещик, огорчённый странными мыслями своего воспитанника, свалил всё на себя. Стало быть, он не с умел объяснить и втолковать своему питомцу то, что сам понимал и носил в душе своей за всю жизнь.

Недоросль, смущаемый ещё дома противоречием в положении дворянина российского, прибыл таковым и в столицу. Здесь он попал сразу под влияние двух лиц: командира роты Грюнштейна и капрала, своего ближайшего начальника, Новоклюева.

Грюнштейн был сомнительного происхождения немец, а как говорили многие, крещёный еврей, побывавший всюду в Европе, побывавший даже в Персии. Занимавшись всякими торговыми делами, он был когда-то очень богат, нажившись именно в Персии, но затем был ограблен в России. Нищий явился он в Петербург, судился с своими врагами, но, проиграв правое дело, с отчаяния поступил рядовым в Преображенский полк. Теперь он был офицер.

Всё, что слышал Кудаев от Грюнштейна, сводилось к одному. Всякому человеку, кто он ни будь, надо выйти в люди не мытьём, так катаньем. Нельзя праведными, пролезай всякими неправедными путями. Вся сила в том — пролезть. А когда пролезешь, то и забудешь, да и все другие забудут, какими путями пролез.

Новоклюев, с своей стороны, рядовой из дворовых, то есть сдаточный за какую-нибудь провинность солдат, а может быть и за преступление, был тот же Грюнштейн. Всё ему было: трын-трава.

— Уже и так-то на свете, — говорил он Кудаеву, — творится всякое неподобное. У кого тяжёл кулак, тот завсегда и прав бывает. И в людях так-то, да и в зверях не инако. А мы-то, гвардейцы, совсем особливые люди, нам всё можно. Каждый из нас должен пользоваться. Вся сила в нас. Не будь гвардейцев, пропало бы всё, пропала бы вся Россия. Враг ли какой угрожает империи, мы же сражаемся и бьём шведа ли, немца ли! В народе ли, между жителев безурядица какая и нужно в порядок всё приводить, опять за нас же берутся. Вся сила в нас! Ну вот, мы и должны пользоваться. Кому чего нельзя, а нам всё можно. Да и начальство всё это очень хорошо понимает!

Под влиянием таких двух ближайших начальников Кудаев, разумеется, с каждым днём становился всё более не тем рядовым из дворян, каким желал его когда-то видеть друг покойного отца. Если уже там в глуши он заявил своему пестуну, что положение дворянина самое грустное, то понятное дело теперь Новоклюев и Грюнштейн, сами того не зная, находили готовую почву своим учениям в сердце рядового преображенца.

Теперь Кудаев был очень доволен, примирясь с совестью, что, не истратив ни гроша, он при помощи Новоклюева, мог нести гостинцы к несговорчивой и важной барыньке.

— Ведь Очаковская покупка, — говорил он Новоклюеву, но говорил уже шутя.

На другой день, около полудня, Кудаев отправился в Зимний дворец. Он велел доложить о себе госпоже камер-юнгфере с прибавлением, что принёс с собой гостинцы.

Но докладывать было и не нужно. Мальхен увидала уже в окно своего возлюбленного, к которому в последнее время начинала относиться хладнокровнее. Заметя в руках Кудаева большой узелок, молодая девушка тотчас же догадалась в чём дело.

Госпожа Минк, позванная ею, тоже догадалась, что Кудаев идёт не с пустыми руками. Молодой человек был тотчас же принят. Ситец чрезвычайно понравился придворной барыньке, так как оказался настоящим заморским. Два шёлковых платка, розовый и голубой, с ума свели Мальхен. Она сияла...

Кудаев улыбался, радовался, совершенно счастливый, и только мысленно благодарил умницу Новоклюева.

— Ах, много ви деньга истративаеть, — ахала камер-юнгфера. — Уж право минэ стыдовает гостинца взять.

"Ладно, — думал Кудаев, — "стыдовает» или "не стыдовает», а всё-таки же ты гостинец-то возьмёшь".

И он стал уверять госпожу Минк, что деньги у него, благодаря Бога, есть и что он может позволить себе и не такое приношение ей и её племяннице.

— Да откуда же у вас могут быть деньги, господин Кудаев? — спросила Минк, изумительно ломая российские слова.

Молодой человек запнулся, но тотчас развязно вымолвил:

— У меня дядя в Петербурге, человек очень богатый, у него свой дом. Капитан Калачёв. Он мне деньги даёт.

— Зачем же вы нам этого прежде не говорили.

— Да так, к слову не приходилось.

— Напрасно, мне следовало знать, что у вас есть богатый дядя и к тому же ещё и офицер, сказала Стефанида Адальбертовна многозначительно.

При этом она начала длинную речь и хотя снова перековеркивала все слова и выражалась умопомрачающим русским языком, тем не менее Кудаев хорошо понял, что заявление о богатом дяде имеет огромное значение.

— Ведь вы его наследник? — вдруг проговорила госпожа камер-юнгфера.

— Да, наверно, — произнёс Кудаев. — У него кроме меня никого нет родни. Только по совести вряд ли он оставит мне своё имущество, искренно вдруг сознался Кудаев и тотчас же пожалел.

— Почему же? — сразу грустным голосом проговорила Стефанида Адальбертовна.

— Всё из-за вас.

— Как из-за нас? — воскликнула г-жа Минк.

— Ему не нравится, что я бы желал сочетаться браком с вашей племянницей.

— Это почему? — уже несколько обидчиво и изменяя голос произнесла камер-юнгфера.

— Он, видите ли, не жалует, что вы придворная персона немецкой линии, а не истинно российской.

— Что, что? — возопила камер-юнгфера.

— Дело, говорит, не то. Вот, говорит, если бы ты к примеру женился на какой придворной персоне с Смольного двора...

— У цесаревны! — воскликнула г-жа Минк.

— То-то да. Он в её линию верует, уповает.

— Какую линию? — уже вне себя воскликнула г-жа Минк.

Кудаев молчал не потому, чтобы не мог объяснить, хоть бы и с трудом, что значат его слова, но потому, что вдруг слегка смутился. Он сообразил, но поздно, что именно сделал то, чего просил дядя не делать.

"Что же это такое вышло, думал он. — Ведь это я его подвёл. Нешто можно про такие дела в этом дворце рассуждение иметь. Немцам немцев ругать негоже".

— Сказывай, господин Кудаев! Так наша линия, её императорского высочества принцессы Анны Леопольдовны незаконна. А Елизавета Петровна законная линия?

— Не карош это дел, — закачала головой камер-юнгфера, — очень не карош. Это дел вот какой. Взял в приказ, взял кнут и много посекал, а там и палач отдаваит и в Сибирь прогоняит.

Кудаев сидел совершенно смущённый и чуть не вслух восклицал: