(не)хорошая девочка

— Соня, ты ничего не хочешь мне рассказать? — вдруг произносит папа, и в повисшей над столом тишине звук опущенной на стол вилки звучит как молоток судьи, опущенный на трибуну.

Ох, ты ж, епт.

Что, прям все сразу?

Так, про Вадима папа не знает. Иначе он бы уже меня убил. И тон… Относительно спокойный, но резкий. Что произошло? Все-таки меня кто-то запалил в том прикиде черной дягилевской зайки? А можно фоточку?

Я поднимаю глаза. Вообще мне нечасто приходилось врать отцу. И в принципе — врать. А вот в покер играть мне как-то приходилось. И в принципе, держать лицо я умею прекрасно. Ну, вы попробуйте без этого умения посетить с папой какое-то светское мероприятие — для имиджа ведь полезно, чтобы ресторатор, он же отец-одиночка, появлялся на публике с дочерью. И не очень полезно, если дочь этого ресторатора, наблюдая спектакль, хочет убиться фейспалмом или пытается не уснуть от скуки. Нужно быть леди в таких места. Поэтому… Да, лицо держать умею. Иногда.

— О чем, папа? — ровно уточняю я. — Если ты все еще о Баринове — мне казалось, что я ясно озвучила, что по этому поводу я с тобой объясняться не буду. На развод я заявление подала сегодня. Не передумаю. Это ты хотел услышать?

Пальцы отца барабанят по столу. Глаза прищурены. Нет, что-то не так, однозначно

— Принеси, — бросает он Эльзе. Та тут же вскакивает и выбегает из столовой. Так… Дело начинает потихоньку пахнуть керосином. Эльза знает многое…

Я оказываюсь права.

Эльза возвращается не с пустыми руками. С маской. С моей белой заячьей маской, подаренной мне Вадимом на память о суаре. Черная так и осталась у Маринки, забрать её я пока не успела, хотя надо бы.

Вот тут уже раздраженно барабанить по столу начинают мои пальцы.

— Что это, Соня? — отец берет маску в руки, и бросает на стол. Будто презерватив использованный, найденный посреди гостинной.

Я перевожу взгляд на Эльзу. Это она нашла. Я по глазам вижу. С-стерлядь. Прошприлась по моим вещам. А мне казалось, что ей вообще вчера было пофиг, что моя “пробежка” затянулась. А вот нет. Есть ли вообще вопросы, в которые она не сует свой длинный нос?

— Видимо, это доказательство, что я совершенно зря не пользуюсь ключом от своей комнаты, папа.

Я пытаюсь говорить спокойно на самом деле. Ей богу, мне будто четырнадцать, и в моих вещах папа нашел сигареты, и последнее, что я могу бросить из упреков в ответ: “Какого хрена вы роетесь в моих вещах”.

Но, правда — какого хрена вообще?

— Соня… — Странно. Честно говоря, я ожидала услышать от папы исключительно Софию. Как и всегда, когда он злится. Но он не звучит злым. Он звучит будто слегка усталым.

— Соня, я знаю, откуда Лиза тебя забрала, — наконец говорит мой отец, и у меня звенит в ушах.

Знает? Про ту вечеринку вместе с Вадимом? И почему я до сих пор живая? И папа до сих пор живой. Странно. Ужасно странно.

И Эльза, стоящая за плечом моего отца, со стерильным выражением на лице. Она не могла сказать. Правду — не могла. Но что тогда?

— Соня, тебе не место в БДСМ-клубе. И Тема не для тебя, — твердо произносит отец. Его любимый тон, который даже звучит так, что “возражения не уместны”.

— Вот как? — убийственно уточняю я, не мигая глядя на Эльзу. Я вижу, что она практически смертельно бледна. Какая жалость, что взглядом невозможно убить. То есть правду она сказать боится. А соврать — это мы запросто. Да еще и маску притащила. Интересно, чего эта тварь добивается?

И чего от меня хочет папа?

Я не была ни в каком клубе, но в конце концов, мне же не четырнадцать, чтобы меня опекать. Я, в конце концов, имею право сама искать на свою задницу неприятностей. И в БДСМ-клубе тоже.

— Папа, какая тебе разница? — прямо спрашиваю я. — Вредно для твоего имиджа, чтобы дочка надевала ошейник? Что люди скажут, да, пап?

— Лиза, сними футболку и повернись, — приказывает папа, глядя на меня немигающим взглядом.

Честно говоря, я бы обошлась без этого стриптиза. Но я остаюсь и смотрю, не знаю уж из каких мотивов. А Эльза — она выполняет приказ. И поворачивается.

И меня начинает немного тошнить.

Вся её спина от шеи и до поясницы покрыта белыми тонкими горизонтальными шрамами. Её били. Её явно столько времени били, что кожа не смогла восстановиться да конца.

— Вот это, — папины пальцы касаются спины Эльзы, — это Лизе осталось на память от её последнего Верхнего. Как тебе картинка, дочь? Красиво?

Меня начинает тошнить. И с каждой минутой тошнота становится сильнее. Я ведь знаю, кто был у Эльзы её “последним Верхним”.

— Что это? — сипло спрашиваю я.

— Розги, — буднично откликается папа. — Очень много розг, Соня. Очень много боли. Ты ведь до сих пор злишься, что я тебя ударил тогда. Да?

— Да, — глаза не могут оторваться от спины Эльзы. От этого гребанного свидетельства чьей-то неадекватности.

И… Это Вадим? Делал с Эльзой вот это? Драл её розгами вот так? Вранье ли это? Боже, как мне хочется, чтобы это было вранье…

Но… Что если это правда?

— Мне жаль, что я тогда сорвался, — ровно произносит папа, и это не то, что я сейчас готова от него услышать. — Но одна моя пощечина совершенно не сравнима с тем количеством насилия, что принесет тебе Тема. Тема — это не просто “надеть ошейник”. Не только масочки и прочая гламурная атрибутика. Это плети и ремни. Розги. И в жизни они очень больно бьют. И ни в коем случае не ввязывайся в это назло мне. И потому что тебя в это тянет парень — не надо. Ни в коем случае, Соня. Лучше скажи мне, кто он, и я его в землю закопаю, потому что он тянет мою дочь в дерьмо, которое её коснуться не должно.

— Ты сам в этом дерьме, папа, — у меня на самом деле не так уж много сил на споры, но все-таки я их наскребаю. — Да, я об этом знаю. Так почему тебе вообще есть дело до моих увлечений? Я же не лезу к твоим.

Я получаю от папы, наверное, самый тяжелый взгляд в своей жизни.

— Мои “увлечения” стали причиной моего развода с твоей матерью, — саркастично цедит отец. — Просто потому что один раз я на ней сорвался. Это недопустимо, но я сорвался. Я был в завязке, считал, что контролирую это. А контролировать можно, только давая выход. Ударил твою мать один раз. Без “только” Соня, даже один раз — это больше, чем нужно, ровно на один раз. Она подала на развод. Знала бы ты, скольких взяток мне стоило добиться опеки над тобой, ведь Наталья орала во все горло, что я психически неуравновешен. Вот это — цена отказа от моих “увлечений”. Я — садист, я это осознаю, другим быть не умею, но пытаюсь контролировать. И не говори, что у тебя то же самое. Ты пытаешься быть Нижней. Совершенно не понимая, что это значит.

Я его почти не слышу на самом деле. Я пытаюсь отвести взгляд от покрытой шрамами спины Эльзы. И думаю. Одну только мысль.

Неужели?

Неужели правда?

И вот это — другая сторона Дягилева? Моего Хозяина?

29. Не все сбывается

— Соня, просто учти, — ровно произносит мой отец, поднимаясь из-за стола, — я не дам тебе вляпаться. Попробуешь снова поехать в какой-нибудь клуб — ей богу, я добьюсь, чтобы тебя отчислили из университета. Ты и шагу без моего разрешения не сделаешь, если будешь упорствовать и искать на задницу неприятностей. Нужно будет тебя запереть — я запру. Уж не знаю, что за муха тебя укусила, что за пубертат и выходки в двадцать с лишним лет, но пойми сейчас.

— Как мило, папа, — я криво улыбаюсь резиновыми губами. — Снова шантажируешь? Мы ведь это проходили уже. И один раз я уже из дома ушла.

— Больше не уйдешь, — сухо пожимает плечами отец. — Тема — это тебе не “забавное увлечение”. В Теме ломают и калечат людей. Причем, в основном, женщин. Моя дочь от этого пострадать не должна. Я тебе не позволю.

На этом наш с папой “откровенный разговор” окончен. Он уходит. Серьезно — лучше бы мы поговорили про пестики и тычинки, после них вряд ли бы на душе воцарилась бы такая сосущая тишина.