Не могу больше

Алекс очень обрадовался, вскочил из-за стола и ринулся к нему навстречу.

— Джон, как я рад!

Стало значительно легче.

— Угостишь меня своим чудодейственным чаем? Такая стужа…

— Конечно! Присаживайся.

Чайник уютно шумел, и этот домашний звук наполнил сердце Джона предчувствием чего-то хорошего, светлого, радостного. Он еле слышно вздохнул и поудобнее устроился на узком диванчике, занимающем добрую треть небольшого, тесного кабинета.

Алекс суетился возле журнального столика, шуршал пакетами с чайными листьями, что-то негромко рассказывал, но Джон на мгновение от всего отрешился и, закрыв глаза, привалился головой к потертой светло-коричневой коже.

— …так он ещё в Лондоне? — донеслось сквозь легкую дымку безмятежности и покоя.

— Кто? — Джон открыл глаза и недоуменно взглянул.

— Шерлок. Три дня назад он консультировался у меня по поводу медицинского нюанса в том деле… Ну, ты знаешь… Черт! — Он застыл с чайной ложечкой в пальцах. — Черт… Я, кажется, сказал что-то не то. Но я и подумать не мог… Джон…

— Стоп.

Джон поднялся и подошел вплотную, надвинувшись на Алекса угрожающей тенью.

Алекс невольно отпрянул.

— Он расследует дело? — стараясь не сорваться на ярость, переспросил Джон.

Горло запершило, и он надолго закашлялся, вытирая платком выступившие слезинки.

Алекс налил воды и протянул стакан. Джон жадно глотал холодную влагу, не смея повторить свой вопрос.

Но Алекс ответил: — Да.

— И консультировался у тебя? Как у медика?

Какого черта я сюда притащился?! Мало мне было?!

— Да. Джон, я и сам был поражен. Но лишних вопросов я задавать не привык. Он сказал мне…

— Чертов ублюдок. Проклятый чертов ублюдок. Я убью его.

Если бы Джон заорал, грохнул по столу кулаком, швырнул в стену стакан, Алексу было бы легче. Но тот осторожно, почти бесшумно опустил стакан на столик и повторил по-прежнему тихо: — Убью.

А потом сорвался с места.

Он вылетел из кабинета, как огненный вихрь. Его колотила дрожь, крик раздирал горло, ноги подкашивались от прилива адреналина. Видимо, лицо его было ужасно, и когда он выпалил боссу, что немедленно, прямо сейчас уходит домой, тот сразу же дал согласие, даже не подумав поинтересоваться причиной ухода и уж тем более не пытаясь остановить.

В такси Джон немного пришел в себя, его перестало колотить так нещадно, но щёки пылали по-прежнему ярко, а сердце отсчитывало удары глухо, враждебно.

Миссис Хадсон всплеснула руками.

— Джон, ну как же так можно! Шерлок…

— Где он?! — Джон наконец-то дал волю эмоциям. — Здравствуйте, миссис Хадсон. Простите за грубость. Где Шерлок? Уехал?

— Уехал? Куда? Он наверху, у себя. У вас…

— У нас?

— У себя… Джон, ты очень меня пугаешь.

Джон на мгновенье прижал к себе оторопевшую женщину, успокаивая этим жестом не столько её, сколько себя. У дверей квартиры его тряхнуло так сильно, что он едва устоял на ногах: хотелось осесть на асфальт, свернуться калачиком, закрыть глаза и тихо исчезнуть, раствориться в ванильном воздухе — в кафе только что испекли свежие булочки.

Здесь, в прихожей, знакомой до самой крошечной трещинки на перилах, до каждой потертости убегающей ввысь ковровой дорожки, ему стало и вовсе невмоготу.

Он отстранился от миссис Хадсон и взлетел наверх, как ему показалось, за долю секунды.

Шерлок стоял возле журнального столика, вцепившись в газету.

— Почему ты кричишь?

Джон давился собственным возмущением, силясь сказать хоть что-то, способное наконец уничтожить этот ироничный тон, этот ледяной изучающий взгляд. Приступ нервного кашля вновь согнул его пополам, и он быстро прошел на кухню, наполняя настороженно притихшую квартиру лающими хриплыми звуками.

Шерлок поспешил следом, встревожено вглядываясь в похудевшее, ставшее неожиданно хрупким тело.

— Ты здоров?

Джон сделал последний глоток, и надсадный кашель отступил, очищая горло для горьких, безрадостных слов: — Это подло. Ты хотя бы понимаешь, как это подло?

На лице Шерлока отразилось искреннее недоумение. Или он научился так талантливо играть свои бесконечные роли, отточив умение до идеального состояния?

— О чем ты, Джон?

Смотреть на него невозможно: воспоминания обрушиваются беспощадной лавиной, все как один четкие, яркие, волнующие. Каждое их расследование, чувство сопричастности и гордости — я рядом, я нужен; стремительный бег времени, не пугающий своей быстротой, а наоборот, бодрящий и зажигающий кровь — всё не напрасно, всё так, как надо. Лица, голоса, события мелькают в голове пестрой лентой.

«Я что, умираю? Почему вся жизнь проносится перед глазами, как последнее, предсмертное кино?»

Усталость наваливается настойчивой тяжестью. Хочется немедленно лечь, вытянувшись на чем-нибудь удобном и мягком.

— Джон, объясни.

— Ничего я не буду тебе объяснять. Я… — Решение приходит само, не вымученное, не выстраданное долгими сомнениями и размышлениями, а сиюминутное и совершенно естественное. — Я иду в свою комнату. Отдыхать.

Он проходит так близко, что плечи их сталкиваются с шелестящим звуком, и это мимолетное прикосновение прожигает одежду, оставляя на коже незримую, но осязаемую печать.

Всё бесполезно.

Никогда не отпустит.

Дверь своей спальни он распахнул одним сильным рывком.

Даже не думай, что я буду глупо топтаться возле дверей, как нерешительный муж в первую брачную ночь. Это всего лишь комната, в которой я когда-то спал (если, конечно, ты предоставлял мне такую возможность), и не больше…

Всё было на своих местах: нетронутый порядок бывшего солдата, который тот оставил после себя, навсегда покидая место, где когда-то был счастлив, где жизнь приобрела изначальный смысл, где было чертовски тепло и уютно даже тогда, когда небезызвестный гениальный мозг требовал пищи и, не получая её, страдал от нещадной ломки, сводя с ума (так Джону казалось) своим невыносимым занудством.

Комната, которую он покинул почти два года назад, выглядела… жилой. Нет, не было того, что можно было назвать беспорядком. Напротив, всё было безукоризненно: стул возле письменного стола стоял ровно, именно так, как любил задвигать его он; покрывало на кровати не резало глаз дисгармонией неопрятных складок или помятостей; окно плотно зашторено (даже луч солнца не смеет проникнуть туда, где Джону Ватсону больше не жить); дверца платяного шкафа на дюйм приоткрыта (идиотская привычка, не подвластная никакой муштре)…

Но что-то неуловимо присутствовало.

Вот только, что?

И тут Джон почувствовал это. Запах. Не затхлый запах оставленного жилья, а слегка пряный, едва уловимый - тот, который ни с чем не спутаешь. Запах Шерлока: его крема после бритья и туалетной воды. Всегда ненавязчивый, едва заметный, но привычный уже настолько, что различить его среди гаммы окружающих ароматов очень легко, тем более Джону, чьё обоняние всегда отличалось повышенной остротой, отчего зачастую он немало страдал.