Не погаси огонь...

– Где обещанное Столыпиным успокоение? – продолжал грохотать Дедюлин. – Кому на руку его реформы? Дай им палец – они руку откусят! «Выпустить пар»? – передразнил он. – Столыпин сам стал одиозной фигурой. Пусть сам и улетучивается – для успокоения России!

– Я не представляю, кто бы иной мог… – пробормотал Курлов, опасаясь высказаться откровенно и в то же время не смея молчать.

– Не скромничайте, генерал, – уставился в его лицо комендант. – Есть достойные люди. Такого же мнения и Григорий.

– Боюсь я этого чертоглазого! – Курлов даже перекрестился.

– Божий человек свое дело сделает. Но и вам следует подумать. От вас, генерал, мы ждем многого.

Павел Григорьевич не мог отвести взгляда от цепких глаз флигель-адъютанта. В голове его зашумело. Как хорошо было бы, если б Столыпин ушел! Он – как стена, которую не прошибешь. А если уйдет?.. Премьер – уж очень высоко. А министром – почему бы и нет? От товарища министра – одна ступенька. Стена… Однако теперь?.. «Есть достойные люди…» Уж он ли недостоин! Родословной не вышел?.. Отец отказался от деда-холопа, и Павел Григорьевич никогда о нем не упоминал. При дворе, конечно, знают. Тот же Дедюлин. А милости – невзирая… Значит, гож. Так оно и есть: за право быть во дворце, за царские милости он готов и отхожие места чистить!..

Курлов почувствовал зуд нетерпения. Скорей бы! Жаждать министерского кресла заставляло его не только честолюбие: смирявший себя во всех иных страстях, он был подвержен одной – картам. И на днях проиграл огромную сумму. Долг повис над ним векселями как дамоклов меч. А тут – три миллиона неподотчетного секретного фонда! Можно представить, сколько Столыпин перекладывает в свой карман!.. Курлов отнюдь не считал это зазорным. Сам царь однажды изрек: «Если полицейский возьмет слишком много, то это преступление, а если „по чину“, то это как дополнение к жалованию». Сколько «по чину» министру?.. Не дай бог спугнуть момент!..

– Мне известно, что у Столыпина есть во дворце человек, который держит его в курсе всех событий, – проговорил он.

– Кто такой? – рявкнул Дедюлин.

– Полковник Додаков.

– Обломаем, – пыхнул в усы флигель-адъютант. – А вы, генерал, подумайте. – Он помассировал тыльной стороной ладони поясницу. – И не вздумайте отсутствовать на приеме, который устраивается во дворце по случаю окончания успенского поста. Государь должен чаще видеть достойных своих слуг. – И заключил: – Мы ждем от вас доказательств вашей преданности.

После того разговора Курлов терялся в догадках: чего хочет от него комендант? Однако решительность слов Дедюлина, подчеркиваемое флигель-адъютантом «мы» убеждали, что говорит он не только от своего имени. Малиновым звоном звучало в ушах Павла Григорьевича дважды повторенное царедворцем: «достойный».

ДНЕВНИК НИКОЛАЯ II

18-го августа. Четверг

В 8 1/2 утра поехал с Фредериксом в моторе через Ропшу и Кипень на маневры в незнакомые мне места к югу от Нарвского шоссе. 22-я пех. дивизия действовала против всей кавалерии с конной артиллерией. Отбой был дан около дер. Горки в первом часу. Мочило порядочно и дуло сильно. После разбора проехал верст 10 верхом до моторов у дер. Переярово и Нисковицы. Вернулся тою же дорогою в Петергоф в 4 1/4 . После 6 час. принял Бенкендорфа и читал. Обедали: Сандро и Артур.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Аслан Новруз-оглы Гусейнов, он же уполномоченный ЗОК Серго Орджоникидзе, был встречен в Баку свирепейшей моряной, подтверждающей название, которое было дано этому месту первыми поселенцами: Бакубпе – удар ветра. Ветер взметал на площади тучи песка, закручивал их в пыльные спирали и бросал в лицо, забивал глаза и уши, обжигал тело.

У Серго перехватило дыхание. Надо было объехать полмира, чтобы вот так, обычным августовским днем, выбраться с перрона вместе с толпой на привокзальную площадь и услышать в раскаленном воздухе гомон дома, с которым связан всеми узами. Ветер был горячий, пахнущий солнцем, морем и мазутом. Серго, обхватив соломенную шляпу двумя руками, постоял, обвыкая. Сквозь завесу пыли как в тумане проступали молоканские фуры, фаэтоны, двигались силуэты низкорослых лошадей и ишаков. Люди были в огромных, в пол-лица, очках – такие он видел в Париже у франтов автомобилистов и совсем забыл, что их напяливают в ветер и бакинцы.

Порыв иссяк. Серго приметил городового в полотняном кителе и белых перчатках. Тот прохаживался, одной рукой придерживая скребущую по булыжникам шашку. Тут же похожий на мумию дервиш в наброшенном на плечи одеяле выставлял для подаяний свой кешкюль – выскобленную скорлупу сейшельского кокосового ореха – и взывал:

– О, истина!..

В чем она, истина?.. Серго вспомнил: «Мужчина и в собственном доме – гость». При расставании познаешь цену тому, что оставляешь, а по возвращении – радость встречи. Гость и в собственном доме, потому что так много забот и дел вне его стен…

Лениво озираясь, Серго внимательно проверил, не следит ли за ним из-за табачного ларька или газетной тумбы филер. Куда сначала?.. Бакинских явок он не брал, знал адреса друзей и в самом городе, и в рабочих слободках. Может, в Романы?.. Там, на промыслах Асадуллаева, он служил фельдшером. Потом, уже после побега из Сибири, перед отъездом в Персию, наведывался на промыслы: ячейка действует!.. Но все же лучше отправиться в Балаханы, к Авелю Енукидзе. Авель устроился секретарем в «Совет нефтепромышленников». Надежная «крыша». И в курсе всех новостей.

От вокзала на промыслы ходила по узкоколейке «кукушка» с несколькими обшарпанными открытыми вагончиками, отдаленно похожими на арпажонский трамвай. Чтобы убить время до следующей «кукушки», он пошел к морю по узким улочкам.

Серго любил этот город. Ужасный. Прекрасный. Не сравнимый ни с одним другим в целом мире. Огнедышащий ад. Тартарары, дьявольские подземелья, вырвавшиеся на озаренное солнцем лоно. Баку построили тамбовские плотники и «амшара» – беднота со всего Прикаспия и Персии. Сам дьявол не разобрался бы в пестроликом его населении. Могучий амбал-азербайджанец – переносчик тяжестей, играючи вкатывающий на плечи бочку с колесной мазью; чумазый перс-тартальщик; мистер в цилиндре – чиновник английского акционерного общества «Аноним» и мсье в цветной косынке на шее – представитель «Французского анонимного общества»… Дома с плоскими крышами. Балконы над узкими улочками – навстречу друг другу. Шумная, скандальная, откровенная жизнь. Двери магазинчиков, лавчонок, мастерских, духанов, тиров – все растворены. Во многих домах дверь с улицы отворяется прямо в комнату, все видно насквозь. Так и говорят: «Я живу в растворе». Зато окна – в решетках. Чем состоятельней хозяин, тем причудливей узор, крепче прутья. Зачем же решетки, коль «раствор»? «Чтоб к жене не полез, ах-ха-ха!..»

В таком же «растворе» на I Параллельной улице была раньше их «Нина», подпольная типография, которую так и не выследили охранники. Войдешь – москательная лавка. А в соседней комнате, в спальне Кати и Георгия Твалиашвили, в стенном шкафу под постельным бельем – лесенка в подвал. Подвал большой. Он уходил под конюшню соседа, старика азербайджанца. Старик был глухой, а все же услышал стук печатного станка. Пришел с боязливым поклоном: «Вы деньги печатаете? Я бедный человек…» – «Молчи – будешь вознагражден за молчание!»… Что в том доме сейчас?..

Море открылось сразу и широко, по всей подкове бакинской бухты. Два мыса, слева и справа, уходили к горизонту, как две желтые руки, обнимающие синь. И если сам город по первому впечатлению жил праздно, то порт и залив ворочали неустанно напряженными черными, лоснящимися мускулами. Сновали по сходням грузчики. Громыхало железо. Подавали голоса пароходы. На набережной теснили друг друга доки, эллинги, ремонтные, чугунно-медно-сталелитейные, механические, котельные, заклепочные, бондарные, мыловаренные и прочие заводы и мастерские, стискивая закопченными зданиями площадки пристаней. Каждая фирма, каждое акционерное общество и каждый состоятельный, уважающий себя коммерсант имели собственные причалы. Столпотворение на берегу дополнял полнейший хаос в заливе; можно было только удивляться, как ловко увертываются посудины от столкновений. И все же в этом кажущемся всеобщем беспорядке находилось место каждой бочке, каждому тюку, любому большому и малому «корыту».