Не уймусь, не свихнусь, не оглохну

Прождал его минут 20, даже больше. Конечно, Жора не пришел. Нельзя сказать, чтобы я сильно огорчился. Слава богу, сколько уж лет я его знаю, 20, что ли.

А вот теперь вдруг думаю: для чего притворяться, только время зря тратится на все эти «неотложки».

13 апреля 1985 г.

Сегодня моей сестричке исполняется 40 лет! Вчера вече­ром позвонили с Танюшей в Днепр. Грустно, — говорит, — не заметила, как жизнь пролетела. И мне невозможно никак поверить в это. Я-то ее помню только девочкой в мали­новой шляпке с ленточкой, каком-то легком пальтишке с портфельчиком — отличницу, нашу Леночку, любимицу черновской школы. Когда я говорю «Леночка», только и представляю ее такой... Даже когда разговариваю с детьми ее, это не помеха. Они уже какие-то другие люди, из другого времени. А мы — там... мы — маленькие черновские дети.

Сегодня неожиданно — буря. Жуткий ветер, снег. Так не хочется выходить на улицу. Сидели вчера с Сашей В. у нас на кухне целый вечер. Слушали Утесова. Я почти плакал. Не могу сказать, что это такое, я люблю его болезненно и точно знаю, что он Великий Артист. Могу слушать его бесконечно, и все время болит душа, даже когда невероятно смешно, все равно слезы близко. У нас в России он, пожалуй, один такой, во всяком случае, в том жанре, что у нас называют эстрадой.

Саша собирается в Москву. Перетаскивает его Лена Камбурова, окончательно. Нашли ему вариант ФБР — так называется фиктивный брак. Очень будет не хватать ми­лого Саши и у нас дома, и в театре. Мы очень привыкли к нему, привыкли, что он есть, такой талантливый, тонкий, понимающий, интеллигентный...

Опять и опять возвращаюсь к этой мысли о неумении ценить людей, когда они рядом. Только потери ощутимы. Художник должен ощущать возможнуюпотерю.

22 апреля 1985 г.

Ну вот опять сижу один в пустой квартире. Уже поздно. Тихо. Танюша легла вчера в больничку. Нина Михайловна очень настаивала на этом, последние анализы не радовали. Нужно, так нужно, что поделаешь, решили не оттягивать это «лежание», чтобы было хоть какое-то время на передых.

Провожаю ее до больницы, оставляю там, выхожу на улицу и сразу... пустота — пустота... И дел много всяких и суеты всякой, а такое ощущение, что ничего уже делать не надо, что все лишнее. И даже дома вот такое мое любимое сидение становится бессмысленным, заниматься чем-то... Очень трудно пережить это состояние, надо, чтоб про­шло несколько дней. Но будет ли лучше? Сегодня дошло до того, что сидел весь вечер у телевизора и смотрел все, несколько раз принимался читать, хотя бы газеты, и опять бросал, не получалось. И еще кружится голова и много курю, и это ужасно.

Наши приехали из Москвы и Сталинграда. Глаза у всех горят, все счастливые до бесконечности, старухи совершен­но серьезно говорят, что «такого не было за всю жизнь» (Надеждина, Псарева). Москву покорили, но особенный триумф, судя по рассказам, был в Сталинграде. Обрыдались, говорят, все. Хамаза, бедная, не могла говорить после спектакля (смотрела его уже второй раз) и т. д.

Большое счастье для театра такой успех. Большое. Вот цемент, вот арматура (и что там еще надо) для коллек­тива.

Большой державе застой опасней пораженья, а наш театр, можно сказать, большая держава, хотя и с местеч­ковыми приметами. Интересно, как развернется ситуация, у Гены сейчас чрезвычайно высокий политический и твор­ческий капитал, и это может сослужить хорошую службу и ему и театру. Как поведет себя Мигдат? Это решит многое, если не все. Он, бедный, уверен в своей всемогущности, и действительно много причин и поводов ему так думать... Но время-то идет — все меняется...

Сейчас, может быть, самая пиковая ситуация. Хотя внешне, наверное, этого и не заметишь, какое-то благо­получие и проч.

Юрка тут сорвался. Восемь дней пил. Возил его «туда», влупили укол. Два дня ночевал у нас. Было очень плохо. Даже жутковато. Било, колотило так, думал (он сам), что — все! Сейчас отошел. Сегодня видел в театре: как соколик. Говорит, «все». Дай-то Бог! Как это страшно.

Ромашевский Эдик делает концерт (областной) к 40-летию в Музыкальном театре. Попросил меня подключиться (сделать один блок), этакая документальная композиция из писем фронтовиков-земляков. Сегодня прогнали на сцене, вроде ничего.

Нравится мне Эдик. Он, как муравейчик, пашет, пашет потихоньку и — чего-то есть. Какой-то дар отключаться от всего. Кажется, иногда свет клином у него сошелся на какой-нибудь фитюльке. Но так, наверное, только и мож­но (и нужно) работать. А я вот... У меня что-то многовато «внутренней жизни». Все «мыслю» чего-то, глобальные все проблемы гнетут. А вот так, просто пахать, незатейли­во, кирпичик на кирпичик, наверное, я не могу, не умею. Жалко.

26 апреля 1985 г.

Утро. Солнечно. Бегал только что по набережной. Иртыш многоводен, прошел лед, очень красиво. Даже наш Омск кажется красивым, необыкновенным городом.

Сейчас пойду к Тане, сегодня посещения с 12 до 2-х. Она умница, веселая, бодрая и мне очень помогает не падать духом и не скучать.

30 апреля 1985 г.

Я проводил ее на худсовет, тихонечко прошлись по Ленина. Пока они заседали, сбегал в горком по поводу демонстрации. Худсовет решал репертуарный вопрос на будущий год. Министерство ввело, по-новому, репертуар не по сезону, как было всегда, а по календарному году. Это так непривычно, не традиционно для театра, а главное — неразумно: сезон есть законченный театральный цикл, в этих границах обычно происходят и изменения в труппе и преодоления какого-либо психологического барьера и т. д. Планирование на календарный год — это, может быть, удобнее министерству, но никак не театру.

Сверстали. Утверждена и пьеса Алены Масляковой, ко­торую я привез из Москвы. Это приятный момент.

В общем, репертуар кажется интересным, хотя безот­носительнымк труппе. Но... это уже слишком большое же­лание. И потом, в нынешнем безлидерномположении все это несколько релятивно выглядит, все как-то бестелесно.

На открытом партсобрании труппа в лице нескольких «старушек» высказалась за назначение Гены главным ре­жиссером. Такое назначение, к сожалению, маловероятно, а вот и. о. — вполне.

Невероятно сложное время для театра.

Труппа живет прежними эмоциональными накопления­ми. В этой ситуации, конечно, «У войны не женское лицо» играет огромную роль — «великой державе застой опасней пораженья»! И этот спектакль, такой его успех — хороший громоотвод и проч.

На днях как-то случайно встретились с Сережей Поварцовым, сидели, болтали о предстоящих Мартыновских чтениях, которые он пытается привить на этой земле и проч. Да так заговорились, что шли и шли, потом пили чай у меня на кухне и разошлись только в 9 вечера, про­говорив часов 8 кряду.

Как скучаешь по таким разговорам, как они необходи­мы хотя бы время от времени! Ну, ладно, буду собираться к Тане.

Да, чуть не забыл: на этом худсовете подали на утверж­дение на звание мне и В. Алексееву. Должен был быть в этом же списке и Юрка, но... идиот, сам себе все испортил с паскудой У. во время своего последнего запоя. Та, стерва, написала телегу в обком, и хоть все это с ее стороны гнусно (там, я думаю, тоже это понимают), однако решили не ри­сковать. И Юрку зарезали. Очень глупо и грустно. Беда!