Не уймусь, не свихнусь, не оглохну

I октября 1985 г.

Итак, итак... Закончилась еще одна сессия. Прилетел до­мой 2-го, под вечер. В Москве было еще тепло, таял снег, а тут зима. Таня встречала меня в аэропорту, замерзли, пока ждали мой чемоданчик.

Как жил, как работал, как скучал по дому... Не буду об этом писать. Что-то подчеркивал в том (рабочем) блокноте, что-то просто лень писать, и опять же нет слов, какие бы нужны были. Время на сессии расползается, вздувается и месяц — как год, без всякого преувеличения. Новостей мно­го. Главная — это была последняя сессия с Мих. Михом. Да, как это ни фантастично звучит, но это так. Наш любимый, наш великий учитель — покинул институт. Причин много, целый комплекс причин... Дело это тяжелое и для него и для нее... Но это жизнь, и ничего, к сожалению, не подела­ешь. Заели разногласия с кафедрой, надоело работать на «дядю», а тут еще грядет пенсия через какие-то полтора года, и ее тоже нужно заработать, а в его положении в ин­ституте только «мизер» получился бы и т. д. т. п. Расставание было тяжелым, нервным... Но, по житейскому закону, и преимущества были: в эту сессию он постарался «впихнуть» все, что рассчитывал давать, растянув на все 4 года. Убой­ной силы месяц! Только теперь, может быть, по-настоящему мы поняли, с каким художником, человеком, мастером посчастливилось работать нам, грешным недоучкам. Если хотя бы десятую долю его «дара» нам — студентам — удастся взять, сделать своим, реализовать на уровне своих воз­можностей, то и это будет хорошо,и это будет режиссурой завтрашнего дня. Он сам хочет, чтобы нас принял Анатолий Александрович Васильев, кафедра тоже якобы понимает, что никто другой просто не имеет права вмешиваться в процесс, созданный Буткевичем, особенно после нашего теперешнего экзамена. Но тут тоже множество «но». Од­ним словом, мы так и уехали, не уверенные абсолютнов результатах. Надеемся, очень надеемся, что все-таки нам повезет. Ну, а нет, так нет! Главное Мих. Мих. нам дал. Эти два с половиной года уже не вычленить из моей жизни. Тут не конспекты, не записи, не «натаска», тут что-то такое, что «из рук в руки» переходит, и я это «что-то» чувствую в себе ясно. И еще, пожалуй, впервые, как никогда, появи­лось желание ставить! Яростное желание. Буду говорить с Мигдатом и Геной о следующем сезоне. Если не удастся дома в Омске, буду искать постановку где-то на стороне, хотя для меня жутко подумать о новой, да еще такой, раз­луке. Пока рано фантазировать на эту тему, посмотрим, во что выльется разговор с нашими начальниками.

Мою курсовую (письменную) Мих. Мих. просто превоз­нес, читал на кафедре... «У нас диссертации хуже...»

С отрывком пришлось повозиться. Но с какой радостью теперь вспоминаю! Слава богу! Все хорошо. Экзамен про­шел блестяще. С сюрпризами и т. д., как всегда у Буткевича. Зал был полон. Овациям не было конца! Играли отрыв­ки: мой — «Как француз Москву брал», Витаса — Оскара Уайльда «Как важно быть...», Баландина — по Гоцци, Маслова — «Зависть» Олеши в исполнении синеблузников. И, конечно, импровизации— это было на унос. На основе дель арте — современные маски. Темы давали из зала — мы сочиняли по ходу пьесы.

Был праздник! Все остальное сдал на отлично. Но это было неимоверно тяжело, мучительно и долго. Очень хотелось домой. Ну вот и сижу теперь за своим столиком. Ах, я домосед! Закоренелый! Книжечки, книжечки, кни­жечки - тихо... хорошо...

5 ноября 1985 г.

Купил новый фломастер. Люблю тоненькие ручечки, сразу хочется чего-нибудь написать... красиво пишет... и легко.

Сегодня Танюша открывает сезон в Доме актера. Целыми днями там пропадает, все волнуется, все суетится... Сейчас опять убежала, хотя еще 5 часов, а начало в 7.

Я бездельничаю... т. е. отдыхаю после сессии. Ощущение странное... будто все было давно-давно. Как быстро выве­тривается из башки важное и нужное. Наверное, возраст такой — нельзя останавливаться ни на один день, сразу вянешь... сохнешь...

Кажется, не записал, что виделся в Москве с Настей. Она заезжала на пару дней после Смоленска, где они с ТЮЗом ростовским были на гастролях. Работает осветителем. По­ступать в этом году, как говорит, побоялась. Готовится к следующему году. Пытался, как мог, объяснить кое-что про это дело... Кажется, у нее очень приблизительное понятие о театре. Очень приблизительное... Даже странно... С другой стороны, еще нет 17-ти. Выглядит совсем взрослой... Это, вероятно, и вводит в заблуждение. Ждешь от нее чего-то бо­лее взрослого, серьезного, а может быть, просто рановато... Выглядит она прелестно, хотя, вполне вероятно, отцовское чувство... Смотрю на нее, и сердце как-то так... что-то с ним такое... Схватить ее хочется, прижать и что-то ей сказать та­кое важное, без чего она не сможет, не сумеет жить. Больно. Больно и тяжко. Впрочем, бывает хуже... Не надо роптать на жизнь. Написал ей огромное письмо со всякими рекомендациями (советами, скорее) по подготовке... Понимает ли она, что за гораперед нею, сколько «копать» предстоит, бедненькая. Нет, наверное, она счастливая — не понимает. Конечно, если бы была рядом... многое можно было бы сделать для нее, даже просто так, опосредованно, что ли... Буду почаще ей писать в эту зиму, буду тормошить. Ростов... Боже, мне кажется, там всепротив театра. Все сытое, холе­ное, богатое, наглое, самоуверенное — все против театра.

Читаю книжку Джона Коттрелла «Лоуренс Оливье» —хо­рошо написана. Хорошо, когда можно почитывать то, что нравится, скоро это опять закончится.

12 ноября 1985 г.

12-го посмотрел «Японское пальто» («Продается японское пальто из парашютного шелка» — эту изящную комедию написала жена моего приятеля Алина Маслякова, я случайно прочитал и привез в Омск, для Тани.).Интересно в своем театре видеть спектакль «с листа», вчистую... Рад, что угадал пьесу. Теперь убедился в том, что не ошибся. Хорошая, цельная пьеса. А вот режиссер, на мой взгляд, недооценил материала. Спектакль хороший, а мог бы быть блестящим. Материал не чувствуется, вернее, вся вторая половина вто­рого акта. Жалко. Таня очень красивая, нежная, трогательная. Ей очень сочувствуешь, очень жалеешь, и очень «за нее». Те­перь, со всем запасом буткевичщины, смотреть тем более ин­тересно. По нашим курсовым меркам: маски есть у Тани, На­таши, Василиади, Егора (в какой-то степени) и... пожалуй, все.

Джон Коттрелл, «Лоуренс Оливье». Новая книжка, предисловие нашей А.Г. Образцовой. Читаю с огромным интересом, хотя давно, кажется, отказался читать книжки «про артистов». Подумал: талант — умение получать удо­вольствие от труда, тяжелого, непосильного. А от Бога — это не талант, это — гений. Разные вещи.

15 ноября 1985 г.

Наши ездили в Тбилиси играть «Вверх по лестнице» ( «Вверх по лестнице, ведущей вниз» — замечательный спектакль Г. Тростянецкого по пьесе Бэл Кауфман)на фестивале молодежных спектаклей. Приехали изможден­ные от перелетов-переездов, но с хорошим настроением. Спектакль приняли отлично, много приятного шума и т. д. Всех очаровал первый секретарь ЦК Грузии, явившийся из-за кулисы со словами благодарности и проч. Города, правда, почти не видели — день приезда, день отъезда, репетиция, спектакль...

А мы тут с Таней «отстреливались» вдвоем. В воскресенье утром и вечером играли «Наедине», во вторник «Качели». Как хорошо игралось! Даже хочется об этом записать пару слов. Очевидно, сказываются мои институтские 2,5 года, а может, просто покой, уверенность появились, а в нашем периферийном сознании это так много значит.

А ведь «Качели» в последнее время мне лично было играть все труднее и труднее. Даже показалось, что спек­такль состарился и, как ни печально, надо с ним прощаться. Вильнюсские гастроли, наверное, вдохнули немного свежести... А перед этим спектаклем, последним, было вообще какое-то боевое настроение. Многое передумал днем, взял в руки пьесу. С удовольствием перечитал. Как интересно! Время идет, подумал я, мы меняемся, зрители меняются, атмосфера вокруг, жизнь — все меняется. Спек­такль, если он живой, должен все это чувствовать, что-то вбирать в себя, что-то не принимать... но должен дышать, жить, т. е. — меняться. Посмотрел на себя,просто на себя... Взрослый мужик, с прозаической лысиной, широкими пле­чами... И пошел играть. Новый брутализм — одним словом. Таня — великая актриса! Ловит все на лету. Поговорили днем несколько минут о пьесе, о театре... Кое в чем созна­тельно сдвинули взгляд на вещи, ранее «задолбленные». Счастливейший спектакль! И ничего не «жали», не «дави­ли», а зритель... Боже, какая стояла тишина в зале! Потом шли пешком. Снегу намело. Вечернее послеспектакльное счастье. Переговорили обо всем, вспомнили каждую де­таль... и убедились, что мы правы. Работать должно быть радостно!!!Какая простая истина! И как этого не хватало в прежней работе! Смогу ли я такработать? Смогу ли?

22 ноября 1985 г.

Воскресенье. Спектакля нет ни у меня, ни у Тани. Чудес­ный день. Утром побегал, совсем немного... Размагнитил­ся... Такие большие перерывы мне уже нельзя делать. Ужас! Возраст! Форма теряется в считаные дни. Беда. Но хорошо подышал, размялся. Вместе делали «большую приборку». Удачно. Теперь она что-то там стирает. Я читаю. Разбираю свои «бумажки». Хорошо. Я лентяй. Безбожный лентяй. Честно говоря, вот так мне лучше всего... Дом, тишина, покой, книжечки, бумажечки, и никуда не надо...

Нет, надо. Вечером к Оле Петренко на юбилей. Ей се­годня 40. Я думал, она старше.

От моих получили посылку с шиповником, медом и даже маслом, а Оксана Ивановна прислала грецких орехов це­лый ящик. Богатенькие. Когда все хорошо... тревожно. Вдруг что-нибудь случится. Нет бы, ничего, все бы вот так, а?

С небес будет дождичек литься. Пусть все это длится и длится.

Это, кажется, Глеб Горбовский. Видел прекрасный фильм «Парад планет». Не ожидал от сов. кино таких подарков. Пока даже не разберусь в себе по этому фильму, и не хочет­ся, честно говоря. Его так — сердцем — хорошо посмотреть.

24 ноября 1985 г.

Таня просидела две ночи в Домодедове. Просто жуть. Я сам тут извелся, а ее мытарства можно только представить. Очевидно, то, что меня не было рядом, придало ей силы — нужно было «бороться» за себя самой, держать в кулаке нервы и выживать в этой экстремальной ситуации. Может быть, поэтому, добравшись наконец домой, выгля­дела довольно бодро, по-пионерски.

Г. Тростянецкий выпустил свой спектакль «Мой бедный Бальзаминов». Много сейчас хожу и думаю об этом. В двух словах — спектакль хороший. Даже очень хороший. А мог бы быть... Просто должен был быть...

Да, как ведь осмысливаешь спектакль: если спектакль плохой, хочется, чтобы он был не такой плохой, если он не такой плохой, хочется, чтобы он был хороший, если хороший — хочется, чтобы он был очень хороший, — если очень хороший — хочется, чтобы он был блестящим,грандиозным, ошеломляющим, если он — ошеломляет... хочется — умереть.

Фантазия его неудержима, театральна,летуча и т. д. Ее так много, что местами она уже не «переходит в качество», но это беда, которую легче всего простить. И легче всего исправить. Вообще это хорошаябеда. В искусстве возможна хорошаябеда.