Не жалею, не зову, не плачу...

молодая дама, а за ней белый шпиц. Потом мужчина. Она была замужем, и он женат,

они полюбили друг друга, но не могли сойтись, как две перелетные птицы, их поймали

и заставили жить в отдельных клетках. Грустно мне стало от дамы с собачкой, от Ялты,

где я, конечно же, побывал вместе с Чеховым. На луне побывал с Жюль Верном, на

Северном полюсе с Амундсеном и в Полинезии с Миклухо-Маклаем. Я везде побывал

– с книгой, а в натуре самый дальний маршрут мой – этап в Сибирь. Но Сашенька не

думала о книгах, она хотела уехать и меня с собой не звала.

«Нам обещали путёвку в Ялту на тот год». – «Я тебе стихи прочту: «Спишь,

змеёю склубясь прихотливой, спишь в дурмане и видишь во сне даль морскую, и берег

счастливый и мечту, недоступную мне». Похоже?» – «Похоже, – согласилась она. – Ты

написал?»

Уедут они в Ялту, а мы останемся. Остро, больно кольнула картинка – Пульников

храпит пьяный в заброшенной комнатёнке. Зато на воле. Придет время, и я выйду. Есть

ли у меня мечта? Увезти ее в Ялту и прислать оттуда Бондарю телеграмму: не серчай.

Она всё понимает, она хорошо на меня смотрит. Завтра я буду смелее. «Я тоже…»

Вечером я рассказал Вериге про Пульникова, положение у него богомерзкое, не

могу забыть его заброшенность. Пошли с Вериго в ординаторскую, позвали блатных –

так и так, Филипп на воле пропадает, нельзя ли ему помочь. Они выслушали молча, не

встали в позу: а при чём здесь мы? Только один вопрос: что ему надо, хату обставить?

Я начал прикидывать – побелить или, может быть, обои наклеить, больница ничего не

может, какой-нибудь шкафчик соорудить, у него шмотьё в углу свалено. Они обещали

послать туда бугра бесконвойного, и пусть он сам всё прикинет. Через неделю Светлана

побывала у Пульникова – выглядит квартира прилично, покрашен пол, стены

побелены, у входа новая вешалка, над столом желтый абажур с кистями, на столе

скатерть и графин. Похоже, ломанули бесконвойники чью-то хату в Соре. «А водку

видели?» – «Бутылка посреди стола. Я заходила с Бондарем. Филипп Филимонович

тут же бросился нас угощать».

А не могут ли воры в законе отучить от алкашества?

22

Хожу по зоне, дышу, мечтаю и жду, когда будет партийный съезд и новый кодекс,

подсчитываю, сколько мне скостят. Хриплый оклик спускает меня на землю. «Здорово,

Барон. Гаврош вышел из Малой зоны, тебе ксиву пуляет». Кличку мне приклеил Волга,

костерил меня фон-Бароном, но «фон» отпало. В лагере человек без клички – козявка.

Гаврош коротко написал, что хотел бы встретиться, покалякать, найди время и дай

сразу ответ. Я дал, сегодня в пять возле кинобудки. Гаврош вышел из штрафняка, надо

его хоть чем-то угостить, возьму остатки опийной настойки, найдется пять-шесть

таблеток кодеина с терпингидратом.

Гаврош мне интересен. Собственно говоря, любой крупный уголовник – феномен.

Я уже рассказывал про Колю Малого. А взять Питерского? Гаврош о своем

происхождении не говорил, но я догадывался, он не из простой семьи, проскакивали

кое-какие частности. Он высокого роста, тип, я бы сказал, демонический – черные

брови, синие глаза, слегка раскосый, красивый. Сгубила его малина, хотя сам он так не

считает. Он убежден, психически нормального гражданина в нашей стране встретишь

только по лагерям, на воле остаются люди подлые, сволочи тайные или явные.

Порядочный на воле временно. Познакомился я с Гаврошем на каменном карьере,

потом он поступил в стационар с мастыркой, ввёл два кубика одеколона под кожу

голени и начался паралич нерва с атрофией мышц. Я пытался разобраться, какой тут

патогенез, а главное, почему всё потом проходит. Рисковали блатные сильно, но всё-

таки они что-то знали из чужого опыта, накопление шло как в древности, в донаучный

период. Ни в одном научном труде не сыщешь рекомендаций, как себя калечить.

Можно вспомнить Гюго «Человек, который смеется», там компрачикосы делали свои

тайные операции, уродовали детей и на этом зарабатывали. Наверное, жестокие

приемы калечения передаются из века в век, по цепочке, из уст в уста. У каторжных на

Руси тоже были свои способы.

От мастырки у Гавроша на стопе пропал пульс, голень стала холодеть, заметна

стала атрофия мышц. Могла начаться гангрена, мы докладывали Глуховой, да она и

сама видела. Однако удивительно, почему эта самая гангрена угрожала-угрожала, но не

начиналась, как будто у блатных были способы не только заделать мастырку, но и

гарантия избежать осложнений. Гаврош приходил в мою каморку, стуча новыми

костылями, приносил пачку чая или водку и заводил разговор о литературе, о

живописи, о кино, но только не о лагере, не о тюрьме и не о блатных. Сколько я ни

пытался что-нибудь такое-эдакое выведать про воровскую жизнь, он меня

неприязненно пресекал: не твоё дело, Женя, ты ещё дитя невинное. Досадно мне было,

он-то как раз много знал и мог толково изложить. Детей невинных, между прочим, не

бывает. Дети изначально преступники, они с рождения инстинктивно против взрослых

установлений, они только и слышат нельзя-нельзя-нельзя – от родителей, от школы, от

милиции, от надзора. Не зря в Писании сказано: в начале всех начал был запрет. И

пусть всегда будет. А иначе наступит конец всех концов. Преступники остаются

детьми, общество со своими социальными институтами не смогло их довести до ума,

воспитать подчинение закону и традиции. Общество имеет тех преступников, которых

оно заслуживает.

Гаврош хорошо рисовал, причем карандаш держал как смычок.