Не жалею, не зову, не плачу...

меццо-сопрано. Уже в 30-х годах она полетела на гастроли в Японию, самолет

разбился, и вся труппа погибла. Он больше не женился, остался вдовцом, вспоминал

свою жену часто и спорил с теми, кто говорил, что гибель самолета была подстроена

Сталиным. Догадка угнетала Разумовского и обижала, он горевал пуще прежнего,

оплакивая жену, расспрашивал, где мог, – неужели это правда?.. В конце концов, дали

ему в утешение срок по 58-й, за антисоветскую агитацию, а по сути за горе ему

вломили, за любовь и верность. Разумовский вспоминал старую Москву, а Леонтьев

старый Петербург. Впервые я услышал от них о Бунине, стихи о петухе на церковном

кресте: «Поет о том, что мы живем, что мы умрем, что день за днем идут года, текут

века, – вот как река, как облака… Что вечен только мертвых сон, да Божий храм, да

крест, да он». Разумовский восхищался рассказом «Сны Чанга»: «Не всё ли равно, про

кого говорить? Заслуживает того каждый из живших на земле». Вот и я пишу о каждом

из живших, они заслуживают. «У зверя есть нора, у птицы есть гнездо. Как бьется

сердце горестно и громко, когда вхожу, крестясь, в чужой, наёмный дом с своей уж

ветхою котомкой». Они вспоминали, с каким восторгом приняли революцию 1917 года.

«Только не Октябрь, а Февраль!» – негодуя, подчеркивал Леонтьев. Ходили с красным

бантом и кричали «ура» все, от рабочего до члена правительства, от нищего мужика до

гвардейского офицера, для всех открылась подлинная свобода. Но потом… И старики

замолкали. А я еще больше укреплялся в вере, ничто уже меня и никто не заставит

думать иначе: «Других целей, чем великие люди и великие произведения, человечество

не имеет…»

Что они возятся у вас две недели, когда можно сделать за два дня? – пристал ко

мне капитан Капустин. В ответ я завернул рукав своего халата и показал ему ожог на

предплечье, овальное багровое пятно от пластинки для диатермии – вот, пробовал на

себе. Если не отрегулируем дозировку и начнем отпускать такие процедуры, чем потом

ожоги лечить? Хорошо, что нашлись такие специалисты. Они всё наладят, сделают леге

артис.

Старики спорили постоянно – сидят ли, идут ли, лежат ли на топчанах, причем у

Георгия Георгиевича всё было светло и чисто, а у Леонтьева всё мрачно. Аппараты

установили, я уже начал отпускать процедуры, и Разумовский забеспокоился: нам уже

пора в барак, «а то у Жени могут быть неприятности с начальством» – в этом весь

Разумовский. Но Леонтьев весь в другом: «Ваш приятель мог бы нас устроить здесь

навсегда, если бы захотел». Разумовский вскидывал руки: «Если бы захотел! Да разве

можно так говорить!» Между тем барак Георгий Георгиевич переносил тяжелее

Леонтьева, он крупный, массивный, к тому же его неистребимая учтивость служила

поводом для насмешек, обязательно находился какой-нибудь остолоп, и начинал над

стариком потешаться. В столовой он мучился, но терпел, ходил туда, а Леонтьев им

помыкал. Лежит в бараке, хандрит, не встает, а Георгий Георгиевич несет ему кашу.

Однажды зимой в столовой он получил для друга миску баланды и осторожно понёс ее

в барак, мелко шагая и держа двумя руками, боясь расплескать. На голове у

Разумовского кожаный шлем из офицерской экипировки, ему сын Юрий, бывший

летчик, прислал из Москвы, красивый такой шлем, теплый, на меху, старик в нем идет

как витязь и обеими руками миску перед собой держит. Налетела шобла, сдёрнула с его

головы шлем – и всё, ищи ветра в поле. А старик дальше шагает, несет баланду другу,

голая глянцевитая голова и белый пушок над восковыми ушами.

Кабинет мы открыли, аппараты отрегулировали, и пришлось старикам вернуться

на прежнее место. Но именно здесь, в кабинете, раззадоренные общением с техникой,

они написали в Гулаг о переводе их в инженерно-конструкторское бюро в Красноярск,

в так называемую шарашку, они советовались с Фефером.

А сейчас ко мне пришёл Фефер, освобождается, но без радости, не знаю, чем его

поддержать. Три дня назад доставили нам больного с гипертоническим кризом. Девять

лет отсидел и сыграл в ящик в день выхода. Переволновался. Его ждут на вахте с

документами, а он к нарам прирос, ни рукой, ни ногой и рот перекосило. Притащили в

стационар, магнезию ему, папаверин с дибазолом, а он… В санчасти не говорят «умер»

– экзетировал и в истории болезни пишем «статус экзитус» по-латыни.

«Александр Семенович, попробуем статический душ, успокаивает. Кончится ваша

бессонница, будете засыпать на ходу». Посадил его на табуретку под рожок, включил

аппарат, и Фефер, без того сутулый, в дугу согнулся. «Спокойно, Александр

Семёнович, иначе не будет эффекта». – «Не сделай из моей плеши эффект

пиротехнический, мне сейчас ни к чему, сука буду». – Однако выпрямился, отсидел

процедуру и действительно успокоился, может быть, от страха. Но папку из рук не

выпускает. Попросил закрыть дверь. «Покажу тебе без свидетелей свод былой

деятельности зека Фефера». – На белой простыне он раскрыл папку. Аккуратные листы

плотной бумаги и на них наклеены вырезки из газет и журналов, удивительно, как ему

удалось собрать. На 1-й странице тушью проставлен 1934 год, когда он еще был на

свободе. Сейчас ему хотелось соединить свое прошлое с будущим. Кем он был и кем он

сможет быть. За годы заключения 19 авторских свидетельств на изобретения. Гулаг,

оказывается, позволяет. «До лагеря у меня было всего одно изобретение, – сказал

Фефер, – за него и сел». Читаю телеграмму наркома металлургии на имя Сталина,