Не жалею, не зову, не плачу...

Профессиональный художник так берёт кисть. Он показывал мне свои эскизы к

большому полотну «Покорение Сибири». Героем будет не Ермак, а сибиряки, они

отстаивали независимость. Я с ним спорил, при чем здесь независимость, если Ермак

прогонял поработителей? Татары 300 лет держали нас под пятой. «Татары это что,

национальность?» – с подвохом спросил Гаврош. Я пожал плечами – разумеется. Он

продолжил с напором: «Нет такой национальности! Наши ученые мудозвоны не

понимают простой вещи. Есть названия орд завоевателей, а в них кипчаки, монголы,

ногайцы и еще девяносто девять наций. И все варвары, по-французски тартары,

проверь по словарю. А в Казани живут булгары». На уровне открытия, прямо скажем,

какой-то дошлый космополит его просветил.

О проделках Гавроша до лагеря я узнал от других. Сразу после войны он «ходил

по карману» в форме офицера-летчика, и ему шел фарт. Лицо его вызывало доверие,

умные глаза, правильная речь. Вертелся он в офицерской среде, в ДКА на танцах, в

бильярдной, никто даже представить не мог, что старший лейтенант – вор-рецидивист.

Прокололся он возле пивного ларька, поддатый обчистил полковника и попался.

Нарушил заповедь мастера: не берись за дело под мухой. Выпили по кружке, выпили

по второй, полковник полез расплачиваться, а денег нет, целый пресс будто ветром

сдуло. Полковник начал озираться, а продавец армяшка ему глазами на летчика.

«Извините, старший лейтенант, вы случайно не видели, у меня кто-то деньги

вытащил?» – «Нет, товарищ полковник, не видел. А что, крупная сумма?» – «Полторы

тысячи», – отвечает полковник. «Ах, как жалко». А они у Гавроша в кармане, и

пульнуть некому. Полковник смотрит, сомневается, но армяшка ему мигает, и тут

полковник пошел напрямую: «Что это у вас в левом кармане, извольте мне показать».

Летчик, разумеется, оскорблен: зовите патруль, разберемся, попёр на него буром. Народ

собрался, тетки митингуют: неужели офицерам так мало платят, что они лазят по

чужим карманам? Патруль тут как тут, пошли в комендатуру, а там без церемоний,

старшему лейтенанту обыск. Если полторы косых обнаружат, срок обеспечен. Но

Гаврош не лох, вынул носовой платок и так чихнул, что его, бедного, согнуло в дугу и

деньги из кармана вылетели в темный угол. Тут же Гаврош заметил, что не он один

такой шустрый – в углу стояла швабра с тряпкой, из-под тряпки виднелась гранёная

рукоятка пистолета, кого-то стопорнули за огнестрельное, и он избавился от

вещественного доказательства. Обыскали летчика, ничего не нашли, а полковник

продолжает орать и требует свидетеля. Привели того продавца из пивной, а он оказался

такой дошлый, едва вошел, сразу в угол показывает, нюх собачий, его в угрозыск

можно брать вне конкурса. Дежурный офицер с повязкой на рукаве – туда, но и Гаврош

не промах – пантерой в угол, левой рукой за пачку денег, нельзя бросать трудовую

копейку, а правой – за пистолет, кольт немецкий, сразу на спусковой крючок и в

потолок шшарах! – только штукатурка посыпалась, как новогоднее конфетти. «Ложи-

ись!» – заорал Гаврош и пинка полковнику с левой, а продавцу армяшке с правой,

уложил всех и опрометью на крыльцо. И ушел бы с хорошей добычей, но! Не надо

пить, когда идешь на дело, сколько тебя учили бывалые, мудрые. Вылетел Гаврош на

крыльцо, а там как раз патрульная машина подошла и двенадцать гавриков с

автоматами прыгают через борт. Отдохнуть приехали, смена кончилась, а тут – на тебе,

бешеный летчик на крыльце с кольтом. «Оружие к бою!» – скомандовал офицер, и на

Гавроша дюжина стволов в упор. Кранты, Гавря, век свободы не видать! Гаврош дико

заорал: «А-а-о-о-у-у!» – швырнул кольт в гущу патрульных и, рыча по-звериному, с

пеной на губах, бросился их рвать в мелкую крошку. Рёв его был слышен по всему

городу, будто опять тигр сбежал из приезжего цирка. Сразу собралась толпа. Пока

Гавроша вязали, он посбивал всем фуражки и перекусал половину наряда. А толпа на

его стороне. Настоящий вор всегда помнит о всенародной поддержке и на нее

рассчитывает, и вот уже бабы кричат: «Изверги, вы что делаете с летчиком!

Издеваетесь, отпустите немедленно, иначе мы Сталину сообщим!» Скрутили Гавроша,

повели, а у него галифе свалились, вся мужская краса и гордость наружу, идет он, и

мочится на ходу – вот до чего довели человека архаровцы, он же на войне все нервы

потерял. Народ думает одно, а трибунал думает другое, раскололи Гавроша сразу,

никакой он не офицер, спровадили его в тюрьму и посадили в одиночку. Следствие

вести невозможно, ни с какого боку к нему не подступишься – орёт, и всё. Не ест, не

пьёт, никого к себе не подпускает, причем орёт так, будто его без перерыва бьют. Вся

тюрьма взбудоражилась, потребовала прокурора по надзору, прекратить истязание

несчастного. Прибыла бригада психиатров, отправили Гавроша на экспертизу в

судебное отделение, поставили ему шизофрению и выпустили на волю. Гаврош

рассказывал без рисовки, без всякой героики. Дело было зимой, вышел он из

психушки, дали ему чуни драные, шапку с клочьями ваты напялили, одно рваньё. И без

копейки денег. На станции народ брезгливо обходит оборванца, и все мимо глядят. И

только одна девушка лет шестнадцати с булкой хлеба в руках, деревенская,

простенькая, посмотрела на его синие глаза и без слов подала Гаврошу свою булку

белого-белого домашнего хлеба – на всю жизнь он ее запомнил. Юная чистая девушка