Не жалею, не зову, не плачу...

кого, хотел бы я знать, больше черного юмора, у Волги или у Глуховой? Когда это

«потом», в Ольгином логу под кучкой земли с фанеркой, на ней фиолетовым

карандашом напишут фамилию, статью и срок, и первым дождем всё смоет, и первым

ветром свалит дощечку. Я с ней заспорил после обхода и выслушал мораль: мы должны

быть гуманистами, зека Щеголихин, вся группа морфинов дает привыкание. Но по

одному кубику все-таки оставила.

После укола стихала адская боль, и Семенов рассказывал о своей матери, о

девушке Грете, говорил по-немецки и даже пел детскую песенку. Перед самым арестом

он увидел во сне мать. Полумрак, ночь, открывается железная дверь, гремит тяжелая

цепь, и он видит ступени вниз под косым светом из-под его ног. Там темно и жутко,

боязно спускаться по обомшелым ступеням, но он слышит голос матери снизу: «Коля…

Коля, сынок…». И он туда спускается шаг за шагом. На другой день его арестовали.

Перед судом опять тот же сон и голос матери. Но почему мать его зовет не туда, зачем

ему вниз? Потому что звала его Родина мать, и свела его, в преисподнюю, заманила

своего доверчивого, непорочного сына. После трибунала отправили Семенова в лагерь,

и снова он видит сон: железная дверь, тяжелая цепь, наяву он ничего подобного

никогда не видел. Снова каменные ступени и полный мрак внизу. Лучше повернуть

обратно, но опять он слышит: «Коля… Коля, сынок…» Мать его ничего не знала, он ей

ни слова не написал про арест и суд, сообщил только, что из Германии его перебросят,

возможно, на границу с Японией, таково наша армейская служба, и мать пусть

надеется, что лет через десять он приедет полковником. Вся его жизнь рухнула – от

чего? От любви – самого светлого, славного чувства, воспетого всеми народами. Читал

он Гёте и любил Гретхен, и вот что от него осталось. А если бы читал не Гёте, а только

приказы командования, то жил бы припеваючи здоровым и бодрым, сверкал бы

золотыми погонами, и не сидел, может, даже других сажал.

Читают поэтов те, кто сидит, у них всегда есть время, и не читают те, кто сажает,

им всегда некогда. Перед смертью Семенов рассказал свой последний сон, вещий он

или не вещий, кто знает. Опять тяжелая дверь, средневековое подземелье, каменные

ступени и косой свет из-под его ног. Он не хочет спускаться туда, но уже знает, идти

придётся, сейчас позовет его голос мамы, и он пойдет, сейчас она позовет, вот-вот… А

она не зовет. Он стоит и ждет, а голоса нет. «Не позвала меня мама. А зачем раньше

звала, не могу понять». Хабибулин плакал взахлёб: «Кол-ля, вах-вах, Кол-ля, пашему

бох нишаво не делает». Семенов кротко улыбался сухими губами. На вскрытии

обнаружили огромную опухоль позвоночника, с детскую голову, проросла она все

стенки и припаяла кишечник. Было ему двадцать шесть лет.

24

Вечером пришел Фефер, усталый, сутулый, старый, с какой-то папкой в руках.

«Завтра, Женя, освобождаюсь… – А вид, будто дали ему третий срок, свет свободы

никак не озарял его угнетенный облик. – Давай посидим на прощанье. – Александр

Семенович переложил папку из руки в руку, не желая класть ее на стол. – Не сплю.

Каждую ночь хоть глаз выколи. Падла».

Скоро-скоро, Александр Семенович, будете вы изъясняться на другой фене, не

скучно ли вам будет? Я провел его в физиотерапевтический кабинет. Оборудовали его

совсем недавно и приказали мне заведовать, вдобавок ко всем моим прежним

обязанностям. Собственно говоря, сам напросился, первым ринулся осваивать

аппаратуру по золотому правилу: всё знать, всё уметь. Вета прислала мне толстенный

учебник, где на первой странице утверждалось, нет в мире болезни, способной устоять

перед физиотерапией. При нервах хорошо помогает дарсонваль, высокая тумба и

сверху рожок вроде душевого, процедура так и называется – статический душ.

Садишься под рожок, включается аппарат в сеть, и тебе на плечи, на спину идут

разряды, они-то и создают спокойствие. Сначала мы на себе перепробовали, капитан

Капустин заметил, у него даже волосы на темени стали гуще расти. И Светлана

посидела, и Сашеньку я приглашал, блатные записались в очередь, у всех нервы,

сидели истово, терпели, закрыв глаза. На Батумца так подействовало, что он рухнул с

табуретки – заснул, всю ночь в карты шпилил. А потом вдруг как отрезало, ни один

больной не показывается, в чем дело? Коля Гапон авторитетно заявил: «Падла буду, эти

токи, как и рентген, влияют на половую силу. Бабу захочешь, а член будет на

полшестого». Моментально слух облетел больницу, и клиентуру мою как ветром сдуло.

Когда устанавливали аппараты, мне удалось устроить сюда стариков Разумовского

и Леонтьева. Они самозабвенно возились с аппаратами, разбирали схемы, что дает вот

этот контур, а что вот этот, как последовательно включать и прочее. Горькая картина

нашего времени – над никелированными, сверкающими аппаратами склонились

остриженные, неухоженные, в сером, мятом зековском шмотье, пропахшие потом и

вошебойкой, седые, умные и благородные старики… Мы поставили их на больничное

довольствие, принесли в кабинет два топчана, после обеда старики могли прилечь,

отдохнуть. Но если я появлялся, Разумовский обязательно вставал: «Неловко мне,

Женя, будто я пришел в гости и развалился на канапе». Он меня умилял, Георгий

Георгиевич. После ужина мы пили чай вместе. Для меня это был праздник.

Разумовский вспоминал, как в юности брал уроки у Шаляпина и познакомился тогда с

молоденькой девицей, она стала его женой, пела в театре, у нее было восхитительное