Не жалею, не зову, не плачу...

наши комсомольские собрания и на всю нашу идеологию – придирка к слову. Успокоил

их Цапля, еще выпили и разошлись мирно. Но какая-то тень стала витать над Волгой.

В канун Нового, 1953 года поддатый Любарский поймал меня в коридоре и без

предупреждения начал: «Третьи сутки гуляла малина, пела песни, пила во всю мочь, в

окна синие-синие лезла звёздная ночь. Ну, как?» Приколол сразу, у меня действительно

челюсть отпала. Вечером мы продолжили, и я записал всю поэму. Дубарев меня не

исправил. Правда, речь шла не о Сталине, а о воре, он пошел работать еще в начале 30-

х годов. «За дверями, ребятушки, ночка, за дверями, ребятки, луна, за дверями сегодня,

сыночки, шурудит трудовая страна. И не знает, что в тени притона горстка хриплых и

пьяных людей притаилась от грозного звона наступающих пламенных дней». Я

записывал, а Любарский, видя мой интерес, обрывал на полуслове и начинал тереть

лоб, мучительно вспоминать, как дальше, силясь, тужась, пыжась, но – тщетно, дальше

он всё забыл. Я давал ему таблетку, он запивал ее из-под крана и снова шпарил:

«Помнишь, Лёва, тамбовский экспресс, инкассатора помнишь, Клавка, помнишь

Харьковский банк, Живорез? Я водил вас на всякое дело, пополам и домзак, и барыш,

шум пивной, Соловецкая тишь. А теперь вот на Дальнем Востоке, где за сопками

всходит заря, я впервые пошел на работу, взял кувалду и два фонаря». – Здесь

Любарский свесил голову на грудь, на броневую грудь с поломанными тридцатью

двумя ребрами, изобразил обморок и довольно похоже. Я ливанул ему валерьянки

капель сто, он выпил и встряхнулся весь с головы до пят, готовый читать хоть до утра.

– «Седой профессор где-то за границей твердит в статьях, что вор неисправим. Такая

чушь нам даже не приснится, и мы о ней с улыбкой говорим. У нас в стране вчерашний

тёмный шорник назавтра может вырасти в судью, возможно ль где, что бывший

беспризорник в Кремлевском зале аплодирует вождю».

Любарский ничем больше не выделялся, только знанием стихов, былей и

небылиц, но разве этого мало? Я не помню всех воротил в Соре, их было немало, а вот

Любарского помню. За стихи.

Лежал у нас еще гипертоник Миша Моругин, 15 лет по указу. Я его запомнил из-

за 8-ми строк романса, он их прочитал нам со Светланой во время обхода. «В вазе букет

увядающих роз, несколько начатых, прерванных строк, рядом измятый и влажный

платок, влажный от слёз. Что здесь схоронено женской душой? Что эти розы видали

вчера? Кто в эту ночь здесь рыдал до утра сам над собой?..» Неизвестно, чей романс,

тем более, пусть живет, я его передаю другим.

27

Волгу повезли в Абакан вместе с двумя психами и нашим санитаром Албергсом,

мы его актировали по травме позвоночника. Абаканские светила нашли у Волги

паркетное глазное дно. Рассказывал он весело – сняли повязку, руками перед ним

машут, привлекают, пугают, а он нуль внимания, хотя всех видит. Колоссальное

самообладание. Дают команду: прямо перед собой шагом марш! Волга руки вытянул и

– строевым. В двух шагах стеклянный столик с инструментами, флаконами, банками-

склянками, всё хрупкое, не дай Бог задеть, врачи ждали, что Волга обойдет звонкие

дорогие хрупкости, но не тут-то было, он зафитилил прямо на столик и устроил им

канонаду, всё с грохотом разлетелось. Комиссия не рада была, что затеяла ему

проверку. «Стойте-стойте!» – кричат. Посадили его перед подзорной трубой,

разглядели у него паркетное или мозаичое глазное дно, последствия хронического

сифилиса, назначили ему лечение. Привезли всех обратно, кроме одного психа,

бывшего летчика, между прочим. Актирование Албергса подтвердили, он скоро вышел

на свободу и уехал в Ригу, обещал писать, но – ни слуху, ни духу. Характерная черта –

никто обратно в лагерь не пишет, хотя все обещают. Волгу стали лечить по назначению

Абакана – биохиноль, новарсенол, витамины, точнее говоря, мы записывали

назначения в историю болезни, а от уколов Волга начисто отказался. Через месяц он

снял повязку, походил в темных очках день-два, выдули мы с ним бутылку армянского

коньяка, Волга снял очки и вышел в зону. И вот тут-то и началось…

И в больнице началось, и в лагере началось. Коля Гапон после его ухода

остановил меня в углу коридора и прямо, грубо потребовал ампулу пантопона. Я ему

повторил в сто первый раз, ключи у вольных, пантопон Зазирная колет сама и

отчитывается за каждую ампулу. Кое-как отбился. Власть в больнице переменилась,

начали курить в палатах и плевать на пол – слабода-бля! Никогда не соглашусь, что

демократия – хорошо, всегда буду голосовать за твердую власть. Через неделю Арбуз

мне доверительно – Волга локшанулся, утром на разводе закрыл ворота предзонника,

теперь ему кранты. Не положено вору даже пальцем касаться запретки и всего, что

связано с охраной зека, а тут – закрыл ворота. Стоял на разводе в первом ряду, дунул

сильный ветер, и на него ворота пошли. А что Волга? Ворота его по морде бьют, а он

должен пятиться, да и куда, если сзади колонна впритык? Волга пинком по воротам, и

они закрылись. Можно сказать, Волга своими руками, вернее, ногами закрыл себе

крышку гроба. Но могли и раздуть слух, я уже знал – пока вор здесь, да еще крепко в

законе, о нем говорят только хорошо, но стоит ему уйти, как начинается рытьё под

авторитет, здесь как в зеркале отражается вольная жизнь больших начальников,

властолюбцев и завистников. Только в лагере резину не тянут, склока, интрига, поклёп,

как и правое дело, быстрее дают результат, смелее решаются. Странно, что Волга не

заходит ко мне, здесь мы каждый вечер говорили с ним откровенно и по-дружески. Я