Не жалею, не зову, не плачу...

песку пойдёшь? Наняли казаха с двумя верблюдами, он сел на переднего, взял

бочонок со спиртом, а сват Бобылёв с моим отцом – на заднего, и двинулись в путь.

Мучение вышло в сто раз хуже, чем на парусной лодке. Проводник всю ночь гнал

верблюдов, боялся, что на рассвете их засекут стражи порядка, верблюдов отнимут,

а самого проводника отправят в тюрьму. Сват стонал и охал на весь остров, не мог

найти удобного положения, верблюд шагал быстро и враскачку, седоков мотало из

стороны в сторону, а проводник чем дальше, тем сильнее погонял – могут поймать,

отобрать, арестовать. Успели всё-таки затемно добраться до рыбзавода. Бобылёва

сняли с корабля пустыни еле живого. Зато все встретились, сели за стол, нажарили

свежей рыбы, позвали в гости коменданта, спирту выпили. Разговорились про

здешнее житьё-бытьё, женщины плакали, жалели детей, все подвыпили, вместе

стали песни петь, в конце концов, договорились, детей гости заберут с собой, но

только при условии: если где-нибудь их застукают, то комендант ни при чём,

разрешения не давал, а приказ о водворении всех в тюрьму за бегство он подпишет

по долгу службы. Так что пораскиньте, что лучше, что хуже, будьте здоровы и не

обижайтесь. На семейном совете решили всё-таки детей вывезти, попытаться, а там

будь что будет. Сильно помог бочонок со спиртом и на море, и на суше, и в начале, и

в конце при бегстве. На другой день рыбаки грузили на шаланду рыбу в рогожных

мешках и погрузили заодно двух пацанов, одному семь лет, другому восемь, в такой

же рогоже, «только лежите смирно, не шевелитесь, а то подумают, что рыба живая,

и начнут добивать вёслами». На пропускном пункте отец со сватом Бобылёвым

отдали остатки спирта и провезли детей благополучно. Хорошие выросли ребята,

воспитанные, культурные, оба поступили в танковое училище, скрыв кулацкое

происхождение, и окончили его перед самой войной.

И оба погибли в сражении под Москвой. Об этом написал сват

Бобылёв моему отцу, когда он ещё в ссылке был в Беловодске.

4

Лилю я не видел с того дня, как перевёз их с матерью на

Пионерскую, вспоминал её с грустью, – неужели мы никогда не встретимся? Без неё

мне расхотелось учиться. Да к тому же наш класс раскололся на местных и на

эвакуированных. Местные учились хуже, одевались ни к чёрту, говорили плохо, а

приезжие и учились лучше, и держались сплоченно, не давали своих в обиду, из-за

чего часто возникала склока. Литераторша поставила мне «хорошо» за Лермонтова,

хотя я отвечал без сучка и задоринки. Никто этого не заметил. Но когда физичка,

уже пожилая женщина, поставила Шапире «хорошо» вместо «отлично», Аня

Гуревич подняла бучу. Заходит старуха в класс, а ученики мычат. Сидят с

невинными глазами и мычат, вроде бы, из шалости, но всем ясно – идёт бойкот

физичке из-за Шапиры. Я всё вижу, всё понимаю, и мне противно. Аня Гуревич не

знает до конца ни одного стихотворения Пушкина, не знает, где находится, к

примеру, озеро Титикака, зато знает, из какого каракуля шуба у жены секретаря ЦК

республики, и куда она ездит на цековской машине, – зачем ей, спрашивается,

ученице 8-го класса, такое знание?

Не ожидал я, что мне надоест школа, прямо хоть бросай

всё и уходи куда-нибудь в ремесленное или в техникум. А тут ещё и дома несчастье

– забрали в тюрьму деда Лейбу. Он поскандалил на работе со своим начальником, и

не просто так, на словах, а с мордобоем, и не одному устроил, а сразу троим. И все

трое оказались партийными. Милиция увезла деда в каталажку. Скандал случился

из-за того, что они пришли его увольнять, а тот на дыбы: не имеете права, у меня

полный порядок. «Горячий у вас дедушка, – со вздохом сказала мама. – Из-за его

норова мы всю жизнь маемся».

Вечером я сел чинить хомут сыромятными ремешками, и

мать, довольная, что я помогаю, стала вспоминать прошлое, революцию и

гражданскую войну. Натерпелись все из-за дедова характера. Никакая тюрьма его не

сможет исправить. Если посчитать с семнадцатого года, то нынче посадили его уже

в пятый раз. А в доме на Атбашинской остались девять душ, и только один Тимофей

работает.

Родился дед в деревне на Украине, в Благодатовской

волости Мариупольского уезда, Екатеринославской губернии в большой, невезучей

семье – то скотина подохнет, то посевы выгорят, решили они податься в Сибирь на

свободные земли. Ехали-ехали, пока лошади везли, и остановились возле города

Троицка, здесь много было переселенцев. Гражданскую войну мама хорошо помнит,

ей тогда исполнилось одиннадцать лет. Жили на Шестом номере. По старому

делению все русские посёлки и казахские аулы имели не названия, а номера, в

паспортах указывались губерния, уезд, волость и аул номер такой-то. Ново-Троицк

был Шестым номером. До революции мирное было село, работящее, делилось на

украинскую половину и русскую. Улица в сторону Троицка называлась Хохлацкой,

а поперёк ей шла Кацапская. Были ещё несколько семей татар и мордвы, не

набралось их даже на переулок, хотя впоследствии именно мордвин учинил

раскулачивание. А пока – безвластие, скандалы и драки со стрельбой, укорот давать

некому, да и зачем, если – свобода, делай что хочешь, старикам мерещился уже

конец света. Взялись наводить порядок сами сельчане: Митрофан Лейба, его друг

фельдшер Иван Бялик и четверо братьев Гоголей. Все были смелыми, сильными, в

драке никому не уступят. Сошлись вместе и дали слово – только усмирять,

разнимать и самим не заводиться. Теперь люди, чуть что, бежали к Митрофану либо