Не жалею, не зову, не плачу...

водой, заглянул в чугунок на плите – каша из тыквы, на столе мятые бумажки

хлебных карточек, надо идти в ларёк. И обязательно в библиотеку, взять книгу о

каком-нибудь великом человеке, он поможет мне встать на новые рельсы.

Слышу, залаял Граф и застучало железо, возможно, пришла

почтальонша. «Пришла беда, отворяй ворота». Пойду и отворю, первым приму на

себя удар. Шагаю к воротам, впрочем, ворота – одно название, по всей нашей улице

одинаковые ворота и заборы, из латунной сетки с дырками в размер пятака. Эти

«дырки» военный завод пустил на патроны. Из сечки делали не только ворота,

заборы, но и всякие перегородки, нужники, курятники и всё, что хочешь. Смотрю

сквозь сетку и вижу – стоит Лиля, в синем пальто и в белой пушистой шапочке.

«Здравствуй!» – громко говорит она. Я остолбенел. Я долго её не видел. С того

самого дня, как перевёз их на Пионерскую. Но я не забывал её ни на одну минуту,

она была со мной постоянно. «Убери своего волкодава! – продолжала она весело. –

Я тебя во сне видела». Я отогнал пса подальше и повёл Лилю в дом. «Вернее, даже

не тебя, – говорила она на ходу, – а ваш дом, у него угол отвалился. Вот этот», – она

подняла варежку и показала на угол с улыбкой. Граф, дурак, заливается, взвизгивает,

чует мою радость. Прошли мы в дом, сели за стол возле окна. На плите чай, пахнет

чабрецом. Лиля в голубой вязаной кофточке нежного цвета, такая опрятная,

хорошенькая и такая уже зрелая девушка. Плечи округлые и груди, между прочим,

заметны. «Сказала тёте Мане про угол, она говорит: ты сходи, проведай, у него там

беда случилась. Вот я и пришла, выходит, напрасно?» Я вздохнул – эх, Лиля, Лиля,

мне всё нипочём, когда тебя вижу. Я сразу позабыл и приговор деду, и гибель дяди

Васи, и поцелуй Нины Саблиной.

«Моя мама спрашивает, почему ты к нам не приходишь?» –

«Не звали. Сам я не могу пойти». Снял я чугунок с плиты, угостил Лилю кашей.

«Как дела в школе? – спросила она. – Ты всё ещё, небось, отличник?» Почему

«небось», что за упрёк – небось, я был и впредь буду отличником. Но сказал я

совсем другое: «Мне надоело учиться, Лиля. Сегодня я перестал ходить в школу.

Сон твой в руку – отвалился угол моей души, я больше не ученик». – «А кто ты?» –

«Пока никто. Начну строить себя заново». – «Ты фокусник, Ванча». – «Хорошо

мальчишкам на Украине, в Белоруссии, они воюют и в пятнадцать лет, а мы тут

отсиживаемся». – «Cмотри, какой ты герой». – Она весёлая, а я правда хочу на

фронт, здесь у нас второстепенная полужизнь.

«Вообще-то и мне стало скучно учиться», – призналась

Лиля. Я сказал, что вспоминаю часто наш седьмой класс. «И нашу дружбу, – с

напором сказал я, спохватился, и решил сменить тему: – Хочу пойти на военный

завод, но мать пока не соглашается». Лиля тоже не согласилась – у них там такой

уровень, Ванча, ты сразу разочаруешься. И снова про седьмой класс, как

занимались в спортзале, как домой шли ночью, как я переносил её через Ключевую.

Намёками и недомолвками мы возвращали свою дружбу, радуя и лихорадя друг

друга уликами нашей связанности, прикованности. «А помнишь?.. А помнишь?..»

Если бы Лиля сейчас была в нашем классе, я бы со всеми этими Гуревичами –

Пуциковичами вёл себя иначе.

«А мне мама говорит, ну, где твой Ваня, на фронт, что ли,

ушёл?» – Лиля ждала бы меня, конечно. Я получил бы Звезду героя, и на вокзале

встречали бы меня пионеры с цветами и духовой оркестр. Мечта вполне

достижимая, я такой, могу добиться. «Из-за мамы я тебя уже во сне вижу». – «Не

меня, а всего лишь угол дома». – «Он же твой, твоими руками построен». – Она

говорила с улыбкой, будто оправдывалась, что её заставили прийти сюда всякие

внешние силы. «Ты пришла знаешь почему? Моего дядю Васю на фронте убило».

Мой голос осёкся, и почему «убило», ведь фашисты не среднего рода и не

единственного числа. Лиля перестала улыбаться и сказала, отец её пропал без вести.

«А ты ведёшь дневник? Нет? Я начала совсем недавно. Сидела как-то, грустно

стало, невыносимо, и я стала записывать всё-всё, что я чувствую, какие у меня

желания, переживания. Легче стало. Ты попробуй».

Я удивительный болван, тупица, я начну сегодня же и

буду вести дневник всю жизнь! Почему я сам не додумался выразить свою смуту,

обозначить, чтобы ничего-ничего не прошло бесследно. Как хорошо ты, Лиля, меня

надоумила.

Я пошёл её проводить, перешли через тот самый овраг на

Ключевой возле ближней мельницы, я рассказал, как шёл за ней тем далёким уже

позапрошлогодним мартовским днём и мечтал, чтобы она жила дольше меня,

потому что… А дальше я пока ничего не скажу. В следующее воскресенье я приду к

ней на Пионерскую. В школу я не пошёл, сказал матери, поступаю на военный

завод, где моё свидетельство о рождении? Странно я говорил с ней, будто она

виновата. У других сыновья на фронте, а я вот должен тут ерундой заниматься, в

школу ходить, по семь вёрст киселя хлебать туда и обратно. Мама заволновалась,

она знала, хотя я и не дед Лейба, но тоже упрямый бываю как бычок, с места не

сдвинешь. «Умирать буду, – сказала мама торжественно и сурово, – но не пущу тебя

на завод, к бандитам. Хватит, твой дед всю жизнь по тюрьмам, твой отец то в

тюрьме, то в ссылке, то на войне, хоть бы ты один выучился. Маленький ты был

покладистый да понятливый, а стал подрастать, год от года всё глупей и упрямей. –

И привела последний довод: – Тебя Лилька таким сделала».

Ну, матушка, уморила – нашла причину.