Не жалею, не зову, не плачу...

ней ещё трое мал-мала меньше, идут они по полю голодные, босые, усталые, шесть

вёрст надо шагать, хнычут, плачут и тащат друг друга – куда? В светлое будущее.

Оно глубоко обдумано и заботливо приготовлено гениями человечества, вождями

премудрыми, теоретиками прозорливыми во имя счастья вот этих детей, которые

ничего не понимают, глядя, как по дороге на Троицк пылят казачьи кони, и слыша,

как вдали громыхают пушки. Переждут они беду, перемогут, подрастут, авось,

дождутся своего счастья. Поживём – увидим… А пока идут они по степи без конца

и края, слышат, как птички поют, видят, как солнышко светит. Маленькая моя мама

могла погибнуть от безжалостной казацкой пули, от хвалёной их дурацкой сабли

или от героического и справедливого красноармейского штыка. Могла пропасть от

варварства деревенской жизни, могли её заморить голодом все эти радетели за

народ. И меня бы не было. Мать моя так и не поняла за все прожитые свои 64 года,

зачем нужно было в гражданскую убивать друг друга. Ей всю жизнь некогда было

вникать, а в то лето – тем более. Надо было подоить корову, покормить скотину,

спасти от гибели братьев своих и сестёр. Только и всего. Если бы у тех вождей была

бы такая же простая задача – братьев спасти и сестёр, а не народы, не планету, не

человечество, всем было бы легче. Самые жестокие кровопролития в мире не от

злых намерений, а от добрых. Только ради счастья гибли, гибнут и ещё погибнут

миллионы ни в чём не повинных людей. Когда вернутся домой отец с матерью,

Анюта не знает, но она не может сидеть и ждать, сложа руки. Она по-взрослому всё

делает, надо будет, пойдёт просить милостыню, если кто из детей умрёт, похоронит,

а если сама погибнет, соседи не бросят. Все ужасы гражданской войны она

принимала за нормальную жизнь, ибо видела – так живут все. Она не рассуждала,

не осуждала, жила одним днём, доила корову, Тимку кормил кобылу Пегашку, Поля

сыпала зерно курам, весь день они что-то делали и не капризничали, не канючили,

не плакали, а вечером, взявшись за руки, снова вереницей шагали из села в сторону

Раменского. Одну ночь, другую ночь, третью, а на четвёртую вышла старуха

Чубукова из хаты и говорит: «Запретили казаки принимать людей из Шестого

номера, село это партизанское, приказано его сжечь и всех жителей от мала до

велика расстрелять. Если же в Раменском кто-то будет принимать и покрывать

беженцев, то и Раменское сожгут». А солнце уже зашло и стало темнеть, как же

дети пойдут обратно шесть вёрст среди ночи? Сели пятеро маленьких Лейбов

прямо в пыль и давай реветь. Тогда вышел старик Чубук и сказал: «Нехай мне

башку срубают, а детей на улице я не брошу, заходите и ночуйте». На другое утро

пошли они обратно домой, а там слух: Лейбиху поймали в станице Михайловской и

расстреляли на площади. И от отца никаких вестей. Плачь, не плачь, Анюта, а надо

кормить детей и скотину, ты уже не маленькая. Вечером в Раменское они не пошли,

остались ночевать дома, только не в хате, а в сарае, если казаки нападут, можно

убежать через огороды. Лишь бы не подожгли, бывали случаи, двери подопрут

оглоблей и все люди сгорят, не останется от Лейбов и следа. Какие отступают, какие

наступают, ничего нельзя было понять. Отношение к народу одинаковое, белые

приходят, всё забирают, красные приходят, то же самое делают, не разберёшь, на

кого надеяться. Ушли казаки, затихла деревня, в ту же ночь вернулась домой мама,

Анюта едва узнала её, лицо замотано татарским платком. Ночью лежали они с

дочерью на голой кровати, всё забрали не то белые, не то красные, перину, одеяло,

подушки, и рассказывали друг дружке, как жили в разлуке. Марию Фёдоровну

действительно хотели расстрелять в Михайловке, пряталась она у Мирошниковых,

пришли её забирать, она успела выбежать в подсолнухи, а Мирошничиха казаков

заговорила, четверть самогона выставила и спасла от б

Митрофан ещё года два воевал, едва не помер от сыпняка, его в вагоне

оставили вместе с мёртвыми, а Диденко его вытащил и привёз в Шестой номер.

Кожа да кости, не думали, что выживет. Прошло то время, настало другое, двадцать

пять лет прошло с тех дней, дождались ли люди своего счастья? Опять жестокая

война, страдают отцы и матери и бродят по земле беззащитные дети.

5

Если дед Лейба у нас красный партизан да ещё возглавлял сельсовет в

Михайловке, а это, как-никак, советская власть, то почему мы все застряли на

кулацком происхождении? Если мать наша дочь красного партизана, то мы все

внуки красного партизана. У нас должна быть другая самооценка, мы можем

пригласить Митрофана Ивановича на пионерский сбор, и он расскажет нам, как они

громили белогвардейцев, а в конце провозгласит: к борьбе за дело Ленина-Сталина

будьте готовы! – и мы все ответим хором: всегда готовы! Зачем считать себя хуже

других? Почему мы отсталые, если имеем полное право быть передовыми? Однако

мама мой упрёк отвергла. Партизанскими детьми они были только в гражданскую,

пока дед воевал, а потом из-за его нрава они стали Бог знает кем. Он же поперечный

при любой власти, хоть при царе, хоть при комиссарах. Противился всякому

принуждению, а комиссары были приезжие, некогда им было уговаривать,

убеждать, да и зачем, если на боку маузер. Продразвёрстка требовала от крестьян