Не жалею, не зову, не плачу...

новые мечты.

Реалисты выживут, можно не сомневаться. Выживут и размножатся. А что

мечтатели? Проиграют снова и снова, но меньше их не станет. Реалиста можно убить

реальностью, но мечтателя не убьешь мечтой, от нее только радость. Так определено

природой, и нечего рассусоливать. У меня даже крохи сомнения не было в своем

решении, у меня в мозгу извилинки не нашлось, способной принять ту мудрость – без

кавычек! – которую мне выдал Миша Лещенко. В одно ухо влетело, в другое вылетело,

буквально. Объяснения он моего не принял, смотрел на меня отчужденно.

«Потом жалеть будешь», – сказал Миша ворчливо. Я не хотел препираться с ним,

всё возможно. «На нашем Луганском начинал свой трудовой и революционный путь

Ворошилов, очень важно начать свою биографию с рабочего класса, потом с гордостью

будешь писать во всех анкетах. (Ворошилов меня выручит, но не скоро). В партию

вступишь, все двери тебе будут открыты». – «Я подумаю», – сказал я кисло, чтобы

завершить беседу. В партию можно и в авиации, но я не хочу спорить с Мишей. Ясно

же, он мне хочет добра.

Он подал мне руку, расстались. Я был глупее его, моложе, неосмотрительней,

безграмотней, – всё так. Но в чем-то очень важном и вечном я был выше его. В моем

поведении, в моей инстинктивной настойчивости проявлялась, видимо, та самая

хитрость мирового духа, о которой говорят философы. Я хотел единой судьбы с

народом, я был частицей его – пусть тёмного и недальновидного – но! Давно замечено:

народ войну славит, а умные люди её хулят.

Миша перешагнул через одну рельсу, я перешагнул через другую. А рельсы пошли

дальше, сужаясь в стрелку. До Победы оставалось девять месяцев и девять дней. Мог ли

я отработать на Шестидесятом эти месяцы и эти дни? Конечно, мог бы – хоть кем! На

любой самой тяжёлой работе. Отец дома, деда выпустили, наши войска на пути к

Берлину, чего ещё надо? И с Лилей мы бы не расстались. И не дали бы мне потом

восемь лет.

Ну, так что же такое судьба? Каждый ответит по-своему. Я бы сказал, возмездие за

своеволие. Но одновременно и награда. Своеволие не обязательно несчастье. Тяготы и

беды делают тебя личностью, ты закаляешь себя. Не опускаешь крылья, не распускаешь

сопли. Идти по уготованной колее легче, но не по нраву мне колея да шлея, да узда и

вожжи. Я их должен сам выбрать по своей стати. Если я всего лишь повторю чей-то

путь по совету, значит, одним человеком меньше в человечестве. Буду жить, как хочу и

за это платить, расплачиваться.

До Победы оставалось девять месяцев и девять дней, но я полез, куда меня не

просили… Никто не мог меня тогда ни запугать, ни переубедить.

Но так ли я был глуп, туп и слеп, чтобы не видеть, куда я иду и зачем? Не-ет,

братцы-кролики, я всё видел и знал, всё чуял сильней и ярче, чем Миша Лещенко. Он

был комсоргом, но не был влюблённым, он жил для массы, а я – для одной-

единственной…

Позже, вспоминая прошлое, я не жалел о своем упрямстве. Можно подумать, я

щадил себя, не хотел укорять за утраченные возможности или, может быть,

оправдаться, – нет, всё не так. Я люблю свое прошлое. Сожалеть, значит предавать то

время, свои дни и годы и тех людей, с кем ты шёл плечом к плечу. Оглядываясь в те

годы, можно увидеть, где ты действовал опрометчиво и попал в западню, но можно ли

задним числом разрядить капканы? Комсорг военного завода предложил мне тогда

вполне достойную дорогу, но я её отверг. Чужой совет все-таки, – не твоя воля, а твоя

неволя. Сильный выходит один на битву и прёт наперекор судьбе.

«Пока ты будешь учиться, война кончится». Вполне возможно, но, как ни странно,

такого ощущения не было. Это сначала, летом 41-го, ждали, что вот-вот со дня на день

мы победим малой кровью, могучим ударом. Но в 44-м появился другой настрой, мы

уже до того втянулись через нужду и смерть в беды и победы, что готовы были воевать

до скончания века. Гигантский был запал и замах. Помню такую байку: чем отличается

немецкая зажигалка от русского кресала? На зажигалку только дунь, она и погаснет, а

на кресало, сколько не дуй, оно ещё больше разгорается. Все в тылу маршировали и

пели, рапортовали и присягали. В девятом классе мы не столько учились, сколько

дёргались, – куда, в какое военное? Только в военное. Если в кораблестроительный

институт, так опять же строить подводные лодки, если в институт железнодорожного

транспорта, так на факультет военных инженеров. Двое уехали юнгами на крейсер

«Октябрьская революция», трое в Москву в авиационную промышленность, четверо в

Баку в Высшее военно-морское училище. Такой был раскрут маховика, не остановишь.

А тут еще на Шестидесятом гремели пулемётные трели, по всей Киргизии слышались

тра-та-та-та-та. И всюду строем – в школе, в ФЗО, в две смены курсы Осовиахима на

связистов, на медсестер, – никакого послабления. Сорок четвёртый год, лето, войска

перешли границы, пора бы на перекур, а настроение – наоборот, у всех боевой подъём.

Это потом, в мирные годы, доводы Миши Лещенко стали выглядеть убедительно, а

тогда, в горячке, весь настрой был, весь пафос – на войну, особенно у натур

эмоциональных и романтичных. Война стала нормой, как паёк, без нее, казалось, уже

жить нельзя. Так что я в своем намерении не был таким уж зачуханно отсталым. Кто-то

может сказать, что мы жили, оболваненные пропагандой, что мы были всего-навсего

пушечным мясом. Это потом появятся умники-разумники, крепкие задним местом,