Негатив. Портрет художника в траурной рамке

После этого умопомрачительного свидания у них появилась общая тайна, и они, если рядом не было взрослых, стали разговаривать друг с другом только шепотом. И в последующие приезды Закутаров, если они оказывались одни в каком-нибудь углу квартиры, немедленно прижимался к ней сзади и, проводя руки ей под мышки, мял ее раз от раза взрослеющие груди. («Ну и нахал же ты», — всякий раз шептала она, раскрасневшись и совсем не сразу стремясь освободиться от его объятий, — но все-таки в конце концов мягко, как-то нехотя высвобождаясь.)

Эта детская игра окончилась сама собой: почему-то они не виделись целый год или даже полтора, а когда встретились, он почувствовал, что стесняется подойти к ней. Да и она смотрела на него как на пустое место. Ей тогда исполнилось шестнадцать, она оканчивала свою музыкальную школу, готовилась поступать в музучилище, и у нее, видимо, были взрослые друзья…

Теперь, уже совсем взрослым, им, как и в далеком детстве, постоянно приходилось разговаривать шепотом, — и когда в течение нескольких месяцев они регулярно прокрадывались к нему в кабинет мимо Эльзиной двери, за которой и в полночь с пулеметной скоростью стучала пишущая машинка, и после, когда он, убегая от преследования гэбешников, неудачно спрыгнул с крыши какого-то гаража, сломал ногу и отлеживался в ее однокомнатной квартире на Юго-Западе, а гэбуха разыскивала его по всей Москве, — впрочем, тогда они вообще полтора месяца объяснялись, кажется, только записочками, боясь, что квартира прослушивается.

Ее шепот всегда казался ему как-то особенно мелодичен… Но даже когда и не было необходимости шептать, она всегда говорила тихо, вполголоса. («Лерка Клавир не говорит, а тихо журчит», — с ревнивой иронией заметила как-то Дашуля.) И когда во время суда над Закутаровым (Лера была вызвана свидетелем), после того, как он в своем последнем слове признал вину: мол, да, клеветал на советский общественный и государственный строй, она, словно ее по лицу ударили, вдруг в отчаянии закричала: «Ты сошел с ума!» — только тогда он услышал, какой у нее сильный, звонкий, хорошо поставленный, красивый голос. И когда к ней бросились гэбешни-ки и, схватив с двух сторон за руки, стали выводить, выволакивать из зала, а она вырывалась и громко требовала, чтобы ее не трогали — сама уйдет, — и тогда растрепалась копна ее русых волос, и он вдруг увидел, какая она сильная, яростная и потрясающе красивая женщина, — самая красивая из всех, кого он знал в жизни. Его сестра. Милая кузина. Девочка Лера Клавир.

5

Уже теперь, двадцать пять лет спустя, один публицист постмодернистского толка (кстати, тот самый Прудон, который возник вчера на «Свободном слове») заметил, что ныне всеми забытый самиздатский журнал «Мосты» (1980–1983 гг.), который и современникам, и историкам мнился как издание оппозиционно-политическое или по крайней мере идеологически-полемическое, на самом-то деле был затеей чисто эстетической, даже, может быть, высокомерно эстетской, хотя и с очевидным оттенком безрассудного и рискованного хулиганства. Интеллектуальная игра для отвязанных взрослых. Причем игра напоказ. Что-то вроде современных «performances», когда андеграундные художники, оголившись и разрисовав себя красками, выходят изображать живые картины где-нибудь на Старом Арбате. И как эти три-четыре маргинала, оказавшись в конце концов в ближайшем отделении милиции, не могут повлиять на мораль или на художественные вкусы общества, так и группа честолюбивых литераторов и интеллектуалов, затеяв в условиях репрессивного коммунистического режима выпуск нелегального журнала (и оказавшись в конце концов в тюрьме), никак не могла повлиять ни на судьбу страны вообще, ни на современную политическую ситуацию в частности, ни даже на общественное самосознание. Так, искусство ради искусства. Игра ради игры — без шансов на победу.

«Впрочем, — спохватился публицист к концу своих рассуждений, — если принять во внимание готовность платить годами тюрьмы и лагеря, ссылкой, разбитой судьбой, разрушенным здоровьем и даже самой жизнью, нельзя не задаться вопросом: «Ради чего вступают люди в игру с такими высокими ставками?» И, приглядевшись, нетрудно увидеть, что цель та же, что у любой акции постмодернистского андеграунда: обретение внутренней свободы и утверждение истины. Но разве свобода и истина не стоят жизни?»

Публицист Прудон — мужик, конечно, отвратный, но тот его опус показался Закутарову интересным. Подкупало и то, что статья называлась «Эстетический взгляд на новейшую историю» — свидетельство моды на закутаровские идеи (впрочем, по невежеству, видимо, не осознанное автором). Ну, да ладно, дело не в моде: взгляд, конечно, варварский, но верный или, наоборот, верный, но варварский. Автор прав: выпуск сам-издатского журнала, несомненно, был игрой — увлекательной, азартной, хотя и рискованной, может быть, даже смертельно опасной игрой. А что победить в этой игре невозможно, всем было понятно и тогда, двадцать пять лет назад. Да и что значит — победить? Легализовать оппозиционное мнение? Да это все равно что свалить коммунистический режим, — кто же допустит? Но провести свой маневр, издать восемь толстых номеров неподцензурного журнала, набитых оппозиционными идеями, — уже немалый успех, если взять в толк, что от имени репрессивного коммунистического государства в игру с тобой вступает известный костолом — КГБ, играющий без правил…

Впрочем, Эльве поначалу полагал, что до арестов дело не дойдет: «Если бы мне еще до выхода первого номера сказали, что из-за журнала кого-нибудь посадят, я был бы решительно против издания. В мирное время нет ничего, ради чего стоило бы рисковать жизнью или свободой товарищей». Да и, казалось бы, за что сажать? Вступительная статья Эльве в первом номере призывала «к миру в нашем общем Мире», к взаимопониманию между различными общественными силами, даже к конструктивному сотрудничеству между властью и оппозицией (наивный, ну какая же может быть оппозиция в коммунистическом государстве, кто ее потерпит). И полное название журнала соответствовало этим детским идеям — «Мосты взаимопонимания».

Выпустили четыре номера, и — полная тишина, никакой реакции со стороны властей. Показалось даже, что Эльве прав в своем оптимизме…

И только после пятого номера пошло: обыски, задержания, допросы. Правда, еще никого не посадили. И хотя у самого Эльве и обыска не было, и допрашивать не допрашивали ни его, ни Дашулю (ни тогда, и никогда после), он все-таки обеспокоился и даже попросил о неофициальной встрече кого-то из цековских шишек, с кем был хорошо знаком еще по университету, — чуть ли не самого Бориса Пономарева, кандидата в члены Политбюро, курировавшего науку, — хотел объяснить старому товарищу свою миролюбивую позицию. Тот принял его, правда, не дома, хотя Эльве по старой памяти звонил ему домой из уличного автомата, а в своем служебном кабинете на Старой площади (небось потом о встрече с опальным академиком подал подробную докладную председателю КГБ) и сказал, что сам с интересом читает выпуски «Мостов» (с Лубянки, что ли, приносят?), и полагает, что, в общем, это дело интересное. Хотя, конечно, только как чтение для узкого круга, вроде рассылок «для служебного пользования», и широко распространять журнал не следует — люди могут не так понять…

Сажать — не сажать, КГБ, конечно, совсем не обязательно станет советоваться с цековским куратором науки. Да и посоветуется — решит-то все равно по-своему. (Уже теперь, много лет спустя, Закутаров вычитал из архивных документов, что именно этот студенческий приятель Эльве упорнее других цековских шишек настаивал на аресте издателей «Мостов», «не исключая и члена-корреспондента Академии наук Молокана Леонида Витальевича, чьи апелляции к так называемой «западной общественности» объективно играют на руку врагам Советского Союза».)

Но при всех надеждах на мирное развитие событий, все участники предприятия понимали, что если аресты все-таки начнутся, то первым возьмут именно Закутарова. Он был, по выражению Эльве, «стальным стержнем» предприятия — без него журнала не было бы…

И Закутаров был готов к тому, что его арестуют первым. Готов был вступить на эту новую стезю — уверенно и мужественно.

6

Журнала и не было, пока Закутаров окончательно не перебрался в Москву. Так, собирались два-три раза в неделю хорошие люди по разным кухням — то у Молокана, то у Рабиновича, то у известного поэта и барда Крутобокова-старшего (автора знаменитого «Костерка»: «Разожги костерок на поляне,// Крепкий чай завари в котелке./ / Не замесишь судьбу на обмане,// От любви не уйдешь налегке…»), то у других двух-трех друзей-единомышленников. Собирались когда втроем, когда вчетвером, когда впятером. Пили чай с дешевым печеньем, по очереди делали доклады и сообщения. В какой-то момент возмечтали о журнале и тут же назвали себя «Редакцией независимого журнала «Мосты». Правда, Рабинович в редакцию не вошел. «Если меня посадят, кто же будет защищать вас в суде?» — смеясь, объяснил он, и все тоже посмеялись, потому что на деле никакого журнала (а значит, и никакой угрозы быть арестованным и пойти под суд) и близко не предвиделось — одни разговоры, разговоры, разговоры.

Так они проговорили два года, и еще два проговорили бы, и, может быть, еще два, пока, устав от бесконечных разговоров и от взаимного лицезрения, не разошлись бы каждый по своим делам. У «предприятия» не было распорядителя, «мотора», или, как теперь сказали бы, деловитого менеджера. И только когда Закутаров насовсем приехал в Москву и, увлеченный красивой идеей Эльве издавать такой неподцензурный журнал, в котором могли бы свободно вести дискуссию мыслители самых разных, даже противоположных направлений, привез с собой четко разработанную программу издания с подробным тематическим описанием ближайших номеров (в его сознании «предприятие» существовало как единая гармоничная картина со всеми мельчайшими подробностями и деталями — от первого до восьмого номера) и тут же занялся практической организацией дела, — только тогда все поняли, что журнал выйдет, и души кухонных говорунов охватило чувство, которое поэт Крутобоков тогда же выразил двумя словами: «Восторг и ужас».

Первые три года московской жизни Закутаров и думать не думал о своей «милой кузине», а если и вспоминал мельком (вот увидел свернутый ковер в углу коридора), то полагал, что она осталась где-то в далеком-далеком детстве. Да и Лерка о братце не вспоминала. Тетя Эльза была совершенно уверена, — и когда Лера навещала ее, то и ей говорила, — что этот откуда-то возникший и неожиданно поселившийся рядом незаконнорожденный сын Евсея — темная личность и, возможно, фарцовщик: он часто приносит и уносит большие сумки и свертки, и по телефону его спрашивают люди с сильным иностранным акцентом. Эльза сама слышала, как однажды ночью он говорил с кем-то о посылках из-за границы. Случалось, что его спрашивали по телефону, а он скрывался и отказывался подходить.