Нехорошее место

— Даже анекдоты? — полюбопытствовал Бобби.

Джекки покачал головой.

— Даже их. Извини. Это моя вина, не твоя. Мне нравится шоу-бизнес, потому что это не жизнь во всем ее многообразии, а лишь узкий слой реального мира, но очень заметный в силу ярких цветов и громкой музыки. В шоу-бизнесе ты можешь не думать, там нужно просто быть. Вот я и хочу быть, знаете ли. Выступать, мотаться из города в город, развлекаться. У меня, разумеется, есть свое мнение обо всем, громкое и яркое, шоу-бизнесское мнение, но я ничего не знаю, более того, не хочу ничего знать. И уж точно не хочу знать о том, что произошло сегодня, потому что такое знание переворачивает твой мир с ног на голову, распаляет любопытство, заставляет думать, и скоро тебе уже не доставляет счастья все то, чего раньше вполне хватало для счастья. — Он поднял руки, как бы отсекая все возражения. — Я ухожу. — И через мгновение скрылся за дверью.

Сначала Бобби рассказал им все, что с ним произошло. Говорил, медленно кружа по комнате, наслаждаясь тем, что раньше казалось обыденным, любуясь привычностью вещей. Провел рукой по столу Джулии, и как же радовало его прикосновение к этой пластмассе, к этим упорядоченным, недвижно застывшим атомам. Постеры с диснеевскими героями в рамках, недорогая мебель, наполовину опустевшая бутылка виски, растения в горшках на подоконниках, как же ему все это нравилось.

Он путешествовал лишь тридцать девять минут. Примерно столько же времени занял и его сжатый рассказ. Он исчез из кабинета в 4.47, вернулся в 5.26, но напутешествовался посредством телепортации и всеми иными способами на всю оставшуюся жизнь.

Усевшись на диван, Джулия, Клинт и Ли сгрудились вокруг, Бобби заявил:

— Я хочу оставаться здесь, в Калифорнии. Мне не нужен Париж. Не нужен Лондон. Теперь — нет. Я хочу провести остаток жизни там, где стоит мое любимое кресло, каждую ночь ложиться спать в знакомую кровать…

— Ты совершенно прав, — вставила Джулия.

— …ездить на моем любимом желтом «Самурае», открывать шкафчик-аптечку, чтобы найти там, как и положено, зубную пасту, кровоостанавливающий карандаш, аспирин, бактерицидный пластырь…

В 6.15 Френк еще не вернулся. Пока Бобби рассказывал о своих приключениях, никто не упомянул о втором исчезновении Френка, не задал вопрос, а когда же он вернется. Но все то и дело поглядывали на стул, с которого он исчез в первый раз, и в угол, где провел лишь несколько секунд перед тем, как исчезнуть вновь.

— Сколько нам его ждать? — наконец спросила Джулия.

— Не знаю, — покачал головой Бобби. — Но у меня предчувствие… нехорошее предчувствие… что Френку, возможно, на этот раз не удастся вернуть контроль над собой и он так и будет скакать с места на место, все быстрее и быстрее, пока рано или поздно не сможет собрать себя вновь.

Глава 48

Вернувшись из Японии прямиком в кухню материнского дома, Конфетка кипел от злости, а когда увидел кошек на столе, за которым обычно ел, злость его мгновенно переросла в ярость. Виолет сидела за столом на стуле. Рядом, на другом стуле, приникнув к ней, устроилась ее всегда молчащая сестра. Кошки разлеглись вокруг ножек стульев и ног сестер, а пять, самых больших, устроились на столе, ели кусочки ветчины, которые скармливала им Виолет.

— Что это ты вытворяешь? — резко спросил Конфетка.

Виолет ни словом, ни взглядом не показала, что знает о его присутствии. Она неотрывно смотрела на серую беспородную кошку, которая недвижно сидела, словно статуи кошек из египетских храмов, и терпеливо ждала, пока к ее рту приблизится ладошка Виолет с кусочком ветчины.

— Я с тобой говорю. — Голос стал еще резче, но Виолет по-прежнему не отреагировала.

Его тошнило от этой привычки молчать, когда он с ней разговаривал, ему до смерти надоели странности ее поведения. Если бы не обещание, данное матери, он бы прямо на кухне вонзил зубы в шею Виолет и напился бы ее крови. Слишком много лет прошло с тех пор, когда он в последний раз вкусил амброзии, текущей в святых венах его матери, и он частенько думал, что кровь Виолет и Вербины, скорее всего, неотличима от крови Розель. Не раз и не два задавался вопросом: какова же она на вкус, кровь его сестер?

Нависнув над Виолет, глядя, как сестра продолжает кормить серую кошку, Конфетка прорычал:

— Здесь ем я, черт бы тебя побрал!

Виолет вновь не ответила, и тогда Конфетка ударил ее по руке. Кусочек ветчины, который она собиралась дать кошке, полетел на пол. Скинул он со стола и тарелку с ветчиной, с чувством глубокого удовлетворения вслушиваясь в грохот, с которым она разлетелась на мелкие осколки от удара об пол.

Пять кошек на столе и ухом не повели, кошки на полу словно и не услышали грохота разбивающейся тарелки.

А Виолет наконец-то повернулась, чуть склонила голову набок, посмотрела на Конфетку.

Одновременно к Конфетке повернулись и головы пяти кошек на столе, они самодовольно глянули на него, как бы говоря, что, обратив на него внимание, они оказывают ему особую честь.

То же отношение читалось и в глазах Виолет, и в легкой усмешке, которая чуть изогнула ее полные губы. Очень часто он не выдерживал ее прямого взгляда и отворачивался от нее, смущенный и сбитый с толку. Он-то полагал, что превосходит ее во всем, вот его и удивляла ее способность переглядеть его, заставить отвести глаза.

Но на этот раз он не собирался ей уступать. Никогда он не испытывал такой ярости, даже в тот день, когда нашел окровавленное, изрубленное тело матери и, прикоснувшись к топору, понял, что удары наносил Френк. Ярость, которая охватила его в тот день, не утихла, наоборот, с годами только усиливалась. Этому способствовали постоянные неудачи в попытках добраться до Френка, хотя таких возможностей было предостаточно. И теперь эта дикая ярость превратила кровь, текущую в его венах, в черную желчь.

Не поддаваясь взгляду Виолет, он схватил ее за тонкую руку и рывком поднял на ноги.

Вербина жалко пискнула, скорбя о потере контакта с сестрой, словно они были сиамскими близнецами и его рывок разорвал соединяющую их плоть.

Наклонившись к лицу Виолет, брызжа слюной, Конфетка прошипел:

— У нашей матери была одна кошка, только одна, ей нравились чистота и порядок, она бы не потерпела этого бардака, этих мерзких тварей, которые заполонили весь дом.

— Что с того? — В голосе слышались и безразличие, и насмешка. — Она мертва.

Схватив Виолет за предплечья, Конфетка поднял ее. При этом ноги Виолет задели стул, и он перевернулся. Конфетка же, развернувшись, бросил Виолет в дверь кладовой с такой силой, что удар грохотнул как взрыв. В окнах задребезжали стекла, на разделочном столике — грязные вилки и ножи. Он вновь испытал чувство глубокого удовлетворения, увидев, как ее лицо перекосило от боли, а глаза закатились: она едва не потеряла сознание. Если бы он бросил ее чуть сильнее, то точно сломал бы ей позвоночник. Он вновь сжал пальцами бледную плоть ее предплечий, оторвал и вновь шваркнул об дверь, уже не так сильно, как в первый раз, лишь для того, чтобы ясно дать ей понять: в следующий раз, если она разозлит его, он сдерживаться не будет.