Нехорошее место

Одной рукой Плохой прижимал Томаса к комоду, а второй вырвал ножницы из своего плеча.

Потом вонзил их в Томаса.

Тот свет начал заполнять Томаса, тот свет, который любил его, и он понял, что уходит. Надеялся, что после того, как он уйдет, Джулия узнает, каким храбрым он показал себя в самом конце, как перестал плакать, перестал бояться и вступил в бой. А потом он вдруг вспомнил, что не послал Бобби ти-ви-предупреждение, ведь Плохой мог теперь отправиться и за ним с Джулией, и тут же начал его передавать.

Ножницы вновь вонзились в него.

Тут до него дошло, что есть еще более важное дело. Он должен сообщить Джулии, что Нехорошее место не такое уж нехорошее, что там есть свет, который любит тебя, в этом не было никаких сомнений. И ей следовало узнать об этом, потому что в глубине души она в это не верила. Она полагала, что там одиноко и темно, как когда-то полагал и Томас, поэтому отсчитывала каждую секунду и тревожилась, что нужно все успеть сделать до того, как ее время истечет, узнать, увидеть, почувствовать, получить все, что требуется, сделать все необходимое для Томаса и Бобби, чтобы у них все было хорошо, если бы С-ней-что-нибудь-случилось.

Ножницы вновь вонзились в него.

Да, она счастлива с Бобби, но никогда не будет по-настоящему счастлива, пока не узнает: ей не нужно злиться из-за того, что все заканчивается большой тьмой. Снаружи она такая милая, трудно поверить, что внутри она злая, но так оно и было. Томас понял это только сейчас, когда его заполнял свет, осознал, до чего же она была злой внутри. Она злилась, потому что вся упорная работа, все надежды, все мечты, вся любовь в итоге ничего не значили, потому что рано или поздно ты умирал, и умирал насовсем.

Ножницы…

Если бы она знала о свете, она смогла бы перестать злиться глубоко внутри. Вот Томас и передал это ти-ви- сообщение, вместе с предупреждением, надеясь, что одно они не перепутают с другим:

«Плохой идет, берегитесь. Есть свет, который вас любит. Плохой. Я тоже вас люблю, и есть свет, есть свет. ПЛОХОЙ ИДЕТ…»

* * *

В 8.15 они уже мчались по Футхилл-фриуэй, к пересечению с Вентура-фриуэй. По этой автостраде, проложенной в долине Сан-Фернандо, они рассчитывали добраться чуть ли не до океана, прежде чем повернуть к Окснарду, Вентуре, Санта-Барбаре. Джулия знала, что должна сбросить скорость, но не могла. Скорость чуть снимала напряжение. Если бы она снизила скорость до разрешенных пятидесяти пяти миль в час, то принялась бы вопить, словно безумная, еще до того, как их машина миновала Бербанк.

В стереосистеме звучала кассета Бенни Гудмана. Жизнерадостные мелодии отлично слушались в несущемся на огромной скорости автомобиле. Казалось, что они летят сквозь ночь не наяву, а в фильме, и музыка Гудмана — идеальный саундтрек для панорамы ночных холмов, кое-где подсвеченных электрическими огнями маленьких городков и окраин больших городов, мимо которых мчалась их «Тойота».

Джулия знала, откуда такое напряжение. Она и представить себе не могла, что Мечта так близко, на расстоянии вытянутой руки… но они могли потерять все, потянувшись к ней. Все. Надежду. Друг друга. Жизнь.

Сидя рядом с женой, Бобби настолько доверял ей, что мог позволить себе задремать на скорости более восьмидесяти миль в час, даже зная, что в последнюю ночь она тоже спала не больше трех часов. Время от времени она поглядывала на него. Осознание, что он рядом, грело душу. Он еще не понял, почему они мчались на север, чтобы навести справки о семье Поллард, беря на себя слишком уж большие обязательства перед клиентом, и причина этого непонимания состояла в том, что он действительно был очень честным, хорошим, глубоко порядочным человеком. Разумеется, иной раз ради блага клиентов он нарушал инструкции и законы, но свято чтил моральные принципы, что в работе, что в личной жизни. Однажды Джулия была с ним, когда автомат, торгующий газетами, выдал ему экземпляр воскресного номера «Лос-Анджелес тайме», потом сломался и возвратил три из четырех четвертаков. Так эти четвертаки он вновь бросил в щель, хотя тот же автомат ломался и раньше, только не в его пользу, и за несколько лет нагрел его как минимум на пару долларов. «Да, да. — Он покраснел, когда она высмеяла его добропорядочность. — Машина, похоже, может мошенничать и при этом ладить со своей совестью, а я

— нет».

Джулия могла бы сказать ему, почему они так вцепились в дело Полларда. Причина заключалась в том, что они впервые увидели возможность сорвать действительно большой куш. Главный шанс, которого ждет каждый энергичный человек, да только редко кому он все-таки выпадает. С того момента, как Френк показал им набитую деньгами дорожную сумку и рассказал о деньгах, оставшихся в мотеле, они превратились в крыс в лабиринте, которых тянуло на запах сыра, пусть в какой-то момент каждый и заявлял, что это расследование ни в малой степени его не интересует. Когда Френк неизвестно откуда вернулся в больничную палату еще с тремястами тысячами долларов, ни она, ни Бобби даже не заикнулись о легальности этих денег, хотя к тому времени более не могли притворяться, что верят в абсолютную невиновность Френка. Но запах сыра стал таким сильным, что устоять перед ним не представлялось возможным. Они неслись вперед, потому что увидели шанс использовать Френка в этих крысиных бегах и добыть деньги на реализацию Мечты куда быстрее, чем до этого рассчитывали. Они соглашались воспользоваться грязными деньгами и сомнительными средствами для того, чтобы добраться до желанной цели. Соглашались целиком и полностью, пусть и не собирались в этом признаваться, хотя Джулия могла привести аргумент и в свою защиту: в принципе, они могли просто украсть у Френка деньги и красные алмазы, бросив его на милость брата, патологического убийцы. А может, теперь их верность клиенту — тоже ложь, и этой верностью они прикрывались, чтобы потом оправдать свои менее благородные поступки и побуждения.

Она могла бы ему все это сказать, но не сказала, потому что не хотела с ним спорить. Позволила ему дойти до всего самому, принять происшедшую с ними трансформацию. Если бы она попыталась сказать ему все это до того, как он сам бы во всем разобрался, он бы принялся все отрицать. Даже если бы признал, что в сказанном ею есть доля правды, стал бы говорить, как хороша их Мечта, как высоки моральные принципы, на фундаменте которых она строится, тем самым оправдывая средства для ее достижения. И хотя Джулия не могла заставить себя отвернуться от Главного шанса, ее тревожило, что Мечта, когда они ее реализуют, вымарается, запачкается и будет далеко не той сверкающей Мечтой, к которой они стремились.

И, однако, она ехала дальше. Быстро. Потому что скорость снимала часть страха и напряжения. Притупляла осторожность. А без осторожности возрастала вероятность того, что она не отступит при конфронтации с семьей Поллард, которая представлялась неизбежной, если они стремились завладеть огромным и освобождающим от необходимости работать богатством.

Они оказались на совершенно пустой трассе (сзади ни одного автомобиля, до ближайшего впереди — четверть мили), когда Бобби внезапно выпрямился на сиденье и вскрикнул, будто хотел предупредить ее о неминуемом столкновении. Он подался вперед, насколько позволял ремень безопасности, потом обхватил руками голову, словно у него начался приступ дикой мигрени.

Испугавшись, она сняла ногу с педали газа, чуть придавила педаль тормоза, спросила:

— Бобби, что с тобой?

Бобби заговорил громко, перекрывая музыку Бенни Гудмана, чуть охрипнув от тревоги и волнения:

— Плохой, Плохой, берегитесь, есть свет, есть свет, который любит вас…

* * *

Конфетка смотрел на окровавленное тело, лежащее у его ног, понимая, что Томаса он убил напрасно. Вместо этого следовало перенести его в безопасное место и пытками вырвать нужные ответы, пусть долгие часы ушли бы на то, чтобы этот тупица вспомнил все, что интересовало Конфетку. Да и он бы при этом позабавился.

Но его распирала ярость, какой он никогда прежде не знал, и он потерял контроль над собой. Жаждал отомстить не только за мать и себя, но и за всех людей, которые заслуживали отмщения, да только их обидчики остались безнаказанными. Бог сотворил его оружием мести, и Конфетка отчаянно, как никогда раньше, стремился реализовать свое предназначение. Ему хотелось вспороть горпо и напиться крови не одного грешника, но их великого множества. Чтобы как-то успокоить ярость, ему требовалось не просто напиться крови, но опьянеть от нее, искупаться в ней, идти сквозь реки крови, стоять на земле, пропитанной кровью. Он хотел, чтобы мать освободила его от всех ограничений, которые прежде сдерживали распиравшую его ярость, хотел, чтобы Бог дал ему карт-бланш.