Неисправимые

Чтобы избавиться от этого ощущения, я села. Заснуть не удастся, это ясно. Я подошла к окну, открыла форточку.

Все спали. Люди, дома, звезды на небе. Все было тихо и неподвижно, мирный покой царил на темной улице, во всем городе, в целом мире. И мне, лишенной сна, сделалось тоскливо. Я надела пальто и вышла на улицу.

Теплый весенний ветер ободрил меня. Головокружение совсем прошло. И я даже порадовалась, что не сплю. Такая хорошая ночь… Не стоит грустить… Обидно быть одинокой в такую ночь… Но что же делать. Ради этого покоя, ради этого мира отданы миллионы жизней. И жизнь Андрея тоже…

И вдруг сквозь грусть пробиваются совсем иные чувства. Беспричинной, неподвластной мне радости. И невольной вины перед Андреем. Сердце бьется тревожными толчками.

Странный человек… Нет, не Андрей, а тот, другой. Человек, которого я могла бы полюбить так же сильно, как Андрея, хотя они совсем разные. Впрочем, я сама переменилась с годами. И Андрей стал бы другим. Быть может, таким, как…

Не надо называть его имени. Даже мысленно. Нельзя мне о нем думать. Человек этот женат. У него дети. Благодаря его сыну я и познакомилась с ним. Нет, нельзя. А не думать не могу. И он не может, я знаю. Что нам делать?..

Ничего. Ничего не надо делать. Жить, как жили. Какая тишина, даже собака нигде не залает. Почему он давно не звонит мне? Впрочем, не надо. Он правильно делает, что не звонит. Кто-то стоит у моего дома. Двое? Нет, один. Странно. В такую позднюю пору кто-то один стоит у ворот. Зачем? Неужели Коля Рагозин? Да, он.

— Коля, зачем ты здесь?

— Вас жду. Поговорить надо. Сейчас поговорить, а то завтра не знаю, не смогу, наверно.

— Хорошо, пойдем в дом.

Мы поднимаемся по лестнице. Я стараюсь идти тихо, чтобы не потревожить спящих соседей. Но не все спят. Лидия Игнатьевна, скандалистка и сплетница, не спит. Пока я достаю ключ, она приоткрывает свою дверь, смотрит на меня, потом на Колю, глаза ее хищно вспыхивают, губы складываются в змеиную улыбочку. Я, наконец, нахожу в сумочке этот чертов ключ.

— Садись, Коля. Хочешь чаю?

— Нет.

Я все-таки ставлю на плитку чайник, потом подвигаю стул и сажусь близко от Николая, так, что нас разделяет только угол стола.

— Вера Андреевна, могу я стать человеком, а? — говорит Рагозин, вопрошающе и виновато глядя мне в лицо.

— Это от тебя зависит.

— Я так и понял, — с отчаянием восклицает он. — От меня. Я сам себе враг!

— Ты это только теперь понял?

— Не знаю.

Он вздыхает.

— Я ненавижу этого Петьку. Верите? Ненавижу. А сам делаю, что прикажет. Не хочу, а делаю. Если б не ребята, сейчас бы, может… Он нам сказал: будет шум подымать — пришьем. Это сторожа в магазине. Убить хотел.

Я касаюсь ладонью его руки.

— Хочешь, я расскажу тебе, почему ты идешь за Петькой Зубаревым?

— Не надо, — просит он.

— Нет, слушай. Нечего бояться правды. Ты ему продаешься за дешевую похвалу. Для всех ты — пустой, вредный парень, хулиган, а Зубарев говорит — герой. И вор, если он ловкий вор, тоже молодец — так он считает. И ограбить беззащитных — это, в понятии Зубарева, подвиг. Он тебя похваливает, а ты и продаешь себя за эту похвалу. Как же! Он скажет при всей компании: «Никто лучше Моряка в карман не залезет» — и ты лезешь в карман, чтобы оправдать его похвалу. Скажет: «Моряк — не трус» — и ты готов идти с ним на грабеж, чтобы доказать, что и в самом деле не трус. А он про себя смеется: вот нашел дурака, послушный, словно картонный клоун на ниточке. Дернешь за ниточку, и выкинет нужное коленце. А тут еще Борис Таранин завидует твоему первенству. Эдик Нилов тебя слушается. Вот ты этим и тешишься, и думаешь, что человек ты не хуже других.

— А я — хуже? — угрюмо спрашивает Николай.

— Я — не Петька Зубарев, я тебе не буду льстить. Не уважаю я тебя. Несамостоятельный ты человек. Гордости в тебе нет. Ведь ты же по его указке только что на грабеж собирался, а прикажи Петька, так и убил бы.

— Не так все это, — медленно говорит Николай. — По-вашему выходит, я доволен своей жизнью. А я был бы доволен, не пришел бы сегодня к вам… Чайник вон вскипел.

Я выключаю плитку и снова сажусь на прежнее место.

— Мы еще поговорим о сегодняшнем вечере. И о завтрашнем дне тоже. Вот ты сегодня сам пришел ко мне, понял, что нельзя так жить дальше. А раньше я звала тебя, говорила с тобой, а ты не понимал моих слов и уходил к Петьке. Приходил ко мне, а потом уходил к Петьке…

— Да хватит о Петьке! — вскинулся Николай. — Что вы все о нем? Я о себе хотел поговорить.

— И я — о тебе. Знаешь, как поступают люди, переезжая на новую квартиру? Все перебирают, каждую вещь перетряхивают, все доброе приводят в порядок и берут с собой. А хлам выбрасывают на помойку. У тебя много хламу.

— Никогда это не отстанет, — с горечью проговорил Николай.

— Что?

— Все, что было. Вот как грязь налипнет на ботинки, сделаешь шаг — и она с тобой. Хочешь убежать, а ботинки от грязи тяжелые, не пускают.

— Сбрось их, Коля. Сбрось эти старые ботинки вместе с грязью. И уходи от старого. К другой жизни. Завтра я побываю на заводе, постараюсь устроить тебя на работу. Там ты познакомишься с другими людьми. Будут среди них, конечно, разные. Но это — рабочие люди, не Петьке чета.

— Не примут меня без паспорта.

— Попробую договориться, чтобы приняли. В крайнем случае, подождем три месяца. Тебе ведь в июле шестнадцать?

— В июле.

— Только знаешь, чего я боюсь, Коля?

— Чего?

— Чтобы не получилось, как со школой. Желание было, а настойчивости не хватило. А здесь не школа. Станешь рабочим — кончится твоя вольная жизнь. И дисциплины от тебя настоящей потребуют, и за промахи по всей строгости взыщут. А, кроме того, Зубарев так просто с тобой не расстанется. Добром с ним не пойдешь — припугнет.

— Петьки я не боюсь. И работать буду. Вы не думайте, Вера Андреевна, не такой уж я лентяй.

— Твердо?

— Твердо. Если бы на шофера, я бы стал учиться.

— Ладно, завтра заходи ко мне. Расскажу, какую удастся найти для тебя работу. А теперь все-таки попьем чаю?..

26

Мне уже приходилось бывать у начальника отдела кадров единственного в Ефимовске большого завода, и наши встречи не доставляли удовольствия ни мне, ни ему.

— Разрешите?

— Да.

Горбов говорит это «да» с откровенной досадой, не отрывая взгляда от какой-то бумажки на письменном столе. Он сидит спиной к окну, несколько ссутулив массивную фигуру и положив на стол большие руки с пухлыми пальцами. Я здороваюсь. Горбов вздыхает и поднимает на меня скучающие глаза.

— А-а, это опять вы, — кисло говорит он.

Я с вызовом подтверждаю:

— Да, опять.

Я даю себе слово сдерживаться. Жду приглашения сесть. Не дождавшись, сажусь без приглашения.

— Степан Александрович, необходимо устроить на работу одного паренька.

— Опять эта ваша шпана, — брезгливо отвечает Горбов.

Все мое миролюбие моментально улетучивается.

— Мо-я шпа-на? — переспрашиваю я дрожащим голосом. — Моя шпана? А почему моя? Почему не ваша? Разве вы не такой же советский человек, как я? Или вас интересуют не люди, а только штатные единицы?