Неисправимые

— Подлая баба, — не сумев подавить поднявшейся во мне злости, сказала я. — Ей больше нечего делать, вот она и сочиняет. А я должна работать, мне некогда оглядываться на каждую сплетницу.

— Ну, ну, не горячись, — улыбнувшись, остановил меня полковник. — Не стоит придавать этой мелочи большее значение, чем она заслуживает. Я тебе показал просто, чтобы знала… Так, говоришь, была на заводе? Ну, и что решили?

28

Почему-то он считал предосудительным показать свою радость. Вошел, медленно вынул из кармана паспорт, с деланным равнодушием протянул мне.

— Только что получил?

— Прямо из милиции — к вам.

— Ну-ну, покажи. Смотри, как ты хорошо получился на фотографии.

— Нарочно перед этим в парикмахерскую ходил, — немножко иронизируя над собой, поясняет Рагозин.

— Теперь ты стал взрослым человеком, Коля. Надеюсь, что не запятнаешь свой паспорт, будешь достойным советским гражданином.

Черные глаза Коли Рагозина искрятся радостью.

— Завтра пойдем с тобой на завод.

— А сегодня нельзя?

Я смеюсь над его нетерпением. И он, глядя на меня, тоже смеется. Кажется, я в первый раз слышу его смех, чуть-чуть хрипловатый и какой-то неумелый.

— Пойдем завтра. А теперь ступай домой, порадуй мать.

У меня беспокойный день. Приходит Мария Михайловна, рассказывает о парнишке, который ворует у матери деньги. Мать скрывала от отца и от всех, но вчера он окончательно обнаглел, стащил всю отцовскую зарплату, и мать не вытерпела, поделилась горем с Марией Михайловной.

Не успеваем мы закончить разговор, как приходит старушка, жалуется на соседскую девчонку, которая выбила ей стекло. «И ведь не первый раз, милая моя, кабы первый, я бы разве жаловалась. Только вставила — она опять камнем в окно. Я опять вставила, ушла, а она — третий раз».

Я пишу повестки родителям, вызываю на вечер. Извиняюсь перед Марией Михайловной и перед старушкой и ухожу. Мне нужно побывать на заводе. Непременно сегодня.

Горбов встречает меня с обычной неприветливостью. Ладно, пусть.

Я коротко сообщаю, что Коля Рагозин, о котором у нас был раньше разговор, получил паспорт. Завтра он придет. Где он будет работать? На строительстве? Пусть на строительстве. Но я прошу назначить его в хорошую бригаду. Туда, где требовательный бригадир и крепкая дисциплина.

Горбов хмурится. Моя просьба кажется ему посягательством на его великие права. Он сам знает, кого куда назначать. Однако же открыто своего недовольства не высказывает. Более того: он предлагает мне пройти на стройку, поговорить с прорабом и выбрать бригаду, в которой…

— В которой будут перевоспитывать вашего Колю.

Я пропускаю иронию мимо ушей. Это прекрасная мысль: познакомиться заранее с бригадой, где будет работать Николай. Может, зря я на районной партконференции назвала Горбова человеком с черствой душой? Или, наоборот, после партконференции стал он добрее?

До стройки довольно далеко. С трудом втискиваюсь в автобус. В какую бригаду лучше устроить Николая: к молодежи или к пожилым? Хорошо бы к молодежи. Если хорошие, чуткие ребята…

Кто-то бесцеремонно толкает меня в бок.

— Сходите?

— Какая остановка? А, да-да, выхожу.

Когда Андрей ухаживал за мной, здесь рос молодой березовый лесок. По воскресеньям мы приходили сюда, подолгу сидели на траве, читали друг другу стихи, мечтали о счастье. Однажды нас застиг внезапный дождь. Редкие березки не могли защитить от холодных косых струй. Андрей отдал мне свой пиджак, но все равно мы оба промокли до жестокой дрожи, только он в своей рубашке первым, а я, под пиджаком, позже.

Во время войны здесь пасли коров. У старой Гордеихи бомбой убило телку. Березки жители обломали на веники. А потом город надвинулся на пустырь, и вот теперь здесь стройка.

Два дома растут рядом, на одном каменщики выкладывают уже пятый этаж, другой поднялся до третьего. Могучий кран осторожно подает строителям то люльку с кирпичом, то бадью с раствором, то железную балку.

Почти, посередине пустыря стоит не то дощатый дом, не то сарай с маленькими окошечками. Это — строительная контора. Захожу, спрашиваю прораба.

— Я — прораб, — говорит один из троих, склонившихся над расстеленным на столе чертежом.

Объясняю, зачем пришла. Слушают внимательно все трое. Потом начинают совещаться.

— К Терентьичу его надо, — советует высокий пожилой человек.

— Как думаете, плотник из него получится? — спрашивает прораб.

— Почему же не получится? Только лучше бы его к молодежи. А этот Терентьич…

Все смеются.

— Терентьич только месяц как женился, — объясняет прораб. — Двадцать четыре года ему. И чего в самом деле прозвали парня по-стариковски?

— Так уж, из уважения, — отвечает пожилой. — По-настоящему-то он Павел Терентьич Корнеев. Может, сами с ним хотите поговорить?

— Обязательно.

Пожилой человек, оказавшийся мастером, провожает меня к Корнееву.

В просторной комнате нового дома плотники сбивают полы. Бойко стучат молотки, загоняя гвозди в мягкую сосну. Один из плотников под аккомпанемент молотков негромко поет, умолкая, когда этого требует работа, и снова начиная ту же песню про разудалого Ваню.

— Терентьич, вот с тобой хотят побеседовать, из милиции пришли, — говорит мастер, озорно поглядывая на меня и чуть заметно подмигивая: пугнем, мол, парня.

Певец умолкает, распрямляется, стоя на коленях, потом поднимается. На лице его, к великому удовольствию мастера, явное недоумение. Другие плотники с любопытством смотрят на Корнеева.

— Из милиции? Чего это? — спрашивает Корнеев, подходя к нам.

— Ничего страшного, Павел Терентьич, — отвечаю я. — Просто мне надо поговорить с вами об одном пареньке.

И я коротко рассказываю о своем протеже.

Корнеев хмурится.

— А чего это к нам? У нас уж бригада сдружилась, пять лет вместе работаем, и всякий свое дело знает. И людей у нас хватает. Ни к чему нам это.

— Вам ни к чему, верно, — вынуждена я согласиться, — но если думать не только о себе, если по-комсомольски…

— Да я не комсомолец.

— Ну, все равно. Если ему сейчас не помочь, может пойти по кривой дорожке. А у вас в бригаде, мне сказали, настоящие люди, могли бы на него повлиять.

— У нас в бригаде порядочек, — сказал, подходя, коренастый круглолицый плотник, который издали прислушивался к разговору. — Молодой парнишка-то?

— Шестнадцать лет.

— Ребенок. Это вроде как нам в дети его взять.