Нелепые и безнадежные

Гулливер, хоть он и жаловался без передыху, любил Лундон, как и Пивэйн. Он давно скопил для жизни в Гринкрике (или даже на материке!), но почему-то оставался в малюсенькой темной квартирке на улице Фирсин.

Пивэйна в городе не было шесть лет. Его не узнавали. Вернее, не сразу. Лундонцы думали: «Надо же, как похож на господина! А господин-то на каторге же». А потом узнавали. Ни у кого больше нет черных глаз. Пивэйн отстукивал по брусчатке тростью с черепом. Ему нравилось, как на него смотрели, – совсем не как в Гринкрике.

И все шептались: «Кровавые уши. Кровавые уши в городе».

Дома не изменились, улицы тоже. И этот запашок! Канальные стоки, алкоголь, машинное масло и уголь. Пивэйн поморщился, улыбнулся, как сытый кот.

Цыгане снова в городе. Шизар танцевала в том же платке, что и шесть лет назад. Загадочно подмигнула Пивэйну, она единственная узнала его при первом взгляде. Возможно, опять что-то увидела в своих картах.

– Господын, – пропела грудным голосом Шизар. Она по-особенному тянула буквы «ы», «э» и очень любила «о».

Цветастое пятно отделилось от стайки выцветших танцующих пятен. У Шизар были тонкая шея и тонкие запястья аристократки, сокрытые под десятками браслетов и талисманов.

– Узнала-таки меня, – ухмыльнулся Пивэйн, сгоняя толчком набалдашника шляпу со лба. – А ждала ли ты меня, Шизар?

– Нэ ждола, господын, – призналась Шизар. Она шла спиной к фургону. Пивэйн следовал за ней. Плавно, шаг за шагом. Как в какой-то игре. – Знала вэдь, что ненодолго ты.

Фургон Шизар сбирал в своем тесном пространстве всю ее жизнь. Два тюка с одеждой и вещами первой надобности, сундук с деньгами, снадобьями и хрустальным шаром.

Этот шар подарил ей Пивэйн, лет семь назад. Наследство матери-гадалки было разбито Пивэйном о трухлявый пол фургона, наследство отца-певца. Не понравилось предсказание – Шизар сказала, что Вадома не выздоровеет.

В фургоне поместилась вся жизнь Шизар и память о ее семье. Это был ее маленьким мирок, пропахший ладаном, мускусом и спиртом. Женщина не ходила в церковь, но обожала ее запахи. Она пропитывала ладаном шарфы и развешивала их под крышей фургона, чтобы душить себя во сне запахом соборов, в которые ей, колдунье, пути нет.

Пивэйн, по молодости, любил спать в тесноте фургончика. Его большое тело занимало весь пол и самой Шизар приходилось ютиться на сундуке, но она не жаловалась. Давящая теснота, замкнутость и понятная прямоугольность фургона – в стократ приятнее бесчисленных пустынных коридоров Сейкрмола.

Цыгане жили на острове Святой Надежды столько лет, что мало кто помнил площадь Лундона без кудрявых женщин и чернобровых мужчин в ярких одеждах. На площади Горк расписанные фургоны останавливались каждый месяц, а то и чаще. Малый остров цыгане обходили, с песнями и плясками, меньше чем за четыре дня. Они ходили кругами, устраивали стоянки то в лесу, то в деревнях, то в Лундоне, но не останавливались. Не оставляли «волю». Болезни и стужа Святой Надежды сократили численность табора. Цыган на острове осталось не больше двадцати. Когда-то давно они пришли на остров и так и не обрели желаемого. Их потомки скитались из угла в угол островка в холодном море, не в силах заставить себя остановиться, не в силах пересечь ледяную воду и вернуться на материк. Как собаки на привязи, они толклись у одного столба.

– Ты сказала, я «ненадолго», почему? – нахмурился Пивэйн. – Ты что-то видела?

Шизар выгнула спину. Копна черных волос поредела, серебристые змейки извивались, злорадно хихикая, в упругих локонах.

Пивэйн доверял Шизар. Не у многих провидцев была такая сила, как у нее. Шизар не раз направляла видения Пивэйна в нужную сторону, не раз толковала их.

Отравам, порче и подношениями Духу Пивэйна научали Вадома; способности управлять видениями и верно толковать сны – Шизар.

– Выдэла. Но тэбе не понравытся, что я выдэла.

Шизар скрестила руки, показывая свою серьезность. Эта женщина всегда была в движении, в танце, но сейчас стояла, замерев, как статуя.

Пивэйн сморщил лоб.

– Ты тоже видела Пламя?

Зрачки Шизар сузились, все ее тело напряглось, но спрашивать о Пламени и слове «тоже» не стала.

– Нэт. Я выдэла твою смэрть, господын. Пламэни не было в моем видэнии.

Значит, не Пламя убьет его. Значит, что-то другое. Кто-то другой. Пивэйн задумался.

По ночам, на Громовой скале, он, не давая сну потушить разум, повторял: «Ты выберешься отсюда, и все наладится. Каким-нибудь образом все наладится. Кэринхолл будет достроен, Вими станет лучше. Все наладится. Все наладится».

И все катится к черту.

– И как я умру? – поинтересовался Пивэйн.

– Смэрть вэрнет долг. Ты умрэшь так, как суждэно было. Смэрть нэльзя обмануть дважды, господын.

Стало тяжело глотать. Крик Гэзунка в ушах. И ее смех. И запах крови. И частое сердцебиение Вадомы, которая схватила его, а не Гэзунка, и бежала прочь, прятаться в темных углах Сейкрмола.

– Ты лышишься головы, господын.

Пивэйн провел пальцами по шее. Нервно сглотнул.

– Жаль, полезная штука, без нее будет трудновато письма читать. – Он выдавил смешок. Шизар никогда не ошибалась. – И когда?

– Не дожывешь до конца года.

Шизар никогда не ошибалась. Однажды она сказала, что Пивэйн и Вадома оба умрут в тридцать шесть лет. Вадома умерла в тридцать шесть, тело живого мертвеца по объективным причинам не старилось. Пивэйну тридцать шесть. Все катится к черту.

Как он мог потратить шесть лет жизни в колонии? Как?! И шесть лет – лучший исход, он мог проторчать на Громовой скале двадцать лет. О чем он думал, когда забивал мачеху до смерти, неужели он не понимал, что наказания ему не избежать и придется платить за те года, которые Ёсико могла прожить, из своего запаса? Убивая эту противную женщину, эту мерзость в сережках, Пивэйн не думал ни о чем, ему было нужно уничтожить что-то, и он уничтожил.

– Блызится Чорная ночь, господын, – задумчиво проговорила Шизар. – Ты готовышься?

– А чего мне к ней готовиться?

– Чорную ночь ждут всэ чародэи, господын.

– Я не чародей.

– Вэрно. Но в эту ночь сможэшь увидэть то, чэго раньшэ видэть нэ мог. Чорная ночь – раз в тысачу лэт, господын. Подумай хорошэнько, чэго ты хочэшь.

Пивэйн задумался. Он уже не знал, чего хотел. Чтобы его оставили в покое. Однако этого не даст ни одно видение.

– Когда она?

– Пэрвого дня зымы.

Пивэйн хмыкнул. «Слишком поздно, – подумал он. Нахмурился потом, задумался: – А для чего поздно-то?»

Девчонка…

– В последние дни в твоих картах не мелькала одна особа?

Шизар прищурилась, словно мелкий хищник.

– Какая, господын?

– Рыжая, как огонь.

Шизар удивленно посмотрела на него.

– Нэт. Такой нэ выдела. Я выдела Дэмона Поланы. Это важно, господын?

– Гм, нет. Я говорил с ним сегодня.

Шизар подняла смольные брови.