Неостывшая память (сборник)

Одно время жил с нами и албанец по имени Кемаль. Был он улыбчив и доброжелателен. К сожалению, в результате резкого обострения отношений между нашими странами всех албанских студентов режим Энвера Ходжи отозвал на родину. Доходили скупые сведения, что их участь была трагичной. Со слезами прощаясь со мной, Кемаль настойчиво просил принять от него на память подарок – новый пиджак.

Жил в нашей комнате и студент отделения журналистики монгол Цэрэндаш Намсрай. Был он развитым, ироничным человеком, прекрасно говорил по-русски. Когда ко мне заглядывали однокурсницы, он протягивал руку, склонял свою большую голову, коротко и многозначительно произносил: «Намсрай». Девочки в растерянности глядели на меня, не понимая, как им надлежит реагировать. Я успокаивал их, уверяя, что это вполне приличное монгольское имя. Но он-то отлично все понимал и с удовольствием раз за разом повторял обряд представления девочкам. Однажды во время такого спектакля присутствовал Леня Левинский. Его реакция была мгновенна: «Ты Намсрай-то Намсрай, но не срай на нам!»

К монголу часто приходили письма с родины. На конвертах были наклеены большие красивые марки и значилось слово «Шуудан». Намсрай мне объяснил, что слово это в русском переводе – почта. Слово мне понравилось, и я часто повторял: «Шуудан, шуудан!» Тогда Намсрай написал на листе бумаги несколько слов. Я их расставил в определенном порядке, они приобрели какое-то особое звучание, и я заучил их, как стихотворную строку. Мой монгольский приятель восхитился моими способностями и попросил произнести эти слова, когда его навестит однокурсница-землячка. Не ожидая подвоха, я так и сделал. Девушка пулей выскочила из комнаты. Как оказалось, среди этого словесного набора единственным приличным словом было слово «шуудан». Монгол смеялся. Ну не драться же было с ним! Впрочем, однажды я едва избежал его крепких кулаков. В каникулы Намсрай съездил на родину, а когда вернулся, в комнате стало чем-то неприятно попахивать. Не помогала вечно открытая форточка. Когда мои соседи куда-то ушли, я пригласил Леню Левинского, и мы тщательно обследовали комнату. В шкафчике Намсрая обнаружили подозрительное мясо, нарезанное длинными тонкими ломтиками. Мы его тут же выкинули в помойное ведро на кухне, а комнату проветрили.

Намсраю я, конечно же, рассказал о нашем поступке. Он был взбешен, что-то кричал по-монгольски и потрясал кулаками. Я не на шутку испугался его гнева. Для нас злосчастное мясо давно потеряло свою свежесть, а для Намсрая, как оказалось, вяленая строганина – самое настоящее национальное лакомство. Гнев Намсрая быстро прошел, я был прощен.

После окончания Университета мой монгольский приятель сделал головокружительную карьеру: был собственным корреспондентом главной газеты страны «Унэн» в Москве, затем переведен в ЦК Монгольской Народной Революционной партии, работал заведующим отделом, а вскоре стал членом Политбюро, секретарем ЦК. К каждому советскому празднику он присылал мне поздравления на больших красивых открытках. Начались перестроечные времена, и Намсрай пропал из виду…

На моей прикроватной тумбочке, под подушкой всегда лежали пачки листов со стихами тех, кто занимался поэтическим творчеством. Я исправно читал и выносил свой «приговор». Далеко не всегда мое мнение совпадало с мнением авторов, рождало высказанные и молчаливые обиды. Но я уже тогда знал: честные, нелицеприятные суждения идут лишь на пользу молодым стихотворцам, пытающимся оседлать Пегаса. Зато какое удовольствие было слушать и читать вполне профессиональные стихи Саши Лущика, Лени Левинского, Юры Мунтянова, Яши Гордина!

Яша поступил на филфак после службы в армии на Дальнем Востоке. Не в пример многим из нас он прекрасно знал литературу. Еще бы, рос Яша в интеллигентнейшей семье, получил прекрасное домашнее образование: отец его был известным литературоведом и пушкинистом, мать – писательницей. Небольшого роста, суховатый, крепкий, он и стихи писал крепкие, мужественные:

Я помню, как солдаты били вораУ автобата, между двух машин.Без суеты, без лишних разговоров,Спокойно и добротно – от души.Среди других неписаных законовЕсть и такой: увидишь вора – бей!Он не кричал, он лишь хрипел суконноИ хлюпал под ударами ремней.Я помню, как солдаты били вора.Песок под ним был тяжело багров.И он хрипел. И вязко, и нескоро,С песком мешаясь, застывала кровь.

Довольно часто мои друзья собирались в моей комнате, читали стихи, потребляли водочку, а бутылки складывали под мою кровать. Когда они стали позвякивать под грузом моего совсем не тяжелого тела, мы их отнесли в пункт приема стеклянной тары. На вырученные деньги купили мне зимние суконные ботинки. Их тогда называли «прощай молодость». Китаец Ю пришел в восторг и вслух выстраивал логическую цепочку событий, которых был свидетелем: поэты пишут стихи – приходят к Боре – читают стихи – пьют водку – прячут бутылки под кровать – сдают бутылки – у Бори новые ботинки!

Нет, не случайно на титульном листе книги стихотворений «Пространство», изданной в 1972 году, Яша Гордин начертал: «Милому Боре – собутыльнику и союзнику в той и этой жизни. Твой Я. Г.» Частенько он навещал меня вместе с потрясающе талантливым Витей Соснорой, который в те годы работал слесарем на заводе. Никогда не забывали они вместе с бутылочкой принести какой-нибудь еды, чтобы я не оголодал. Уже тогда Виктор писал такие стихи, что каждую букву, каждый звук хотелось «пробовать на вкус».

И для Яши, и для Вити всегда была гостеприимно открыта дверь в комнату, расположенную напротив моей. Там обитали филологини, по уши влюбленные в их стихи. Девичью комнату мы называли курятником, а девочек соответственно ласково – курицами. Они на это совсем не обижались, устраивали у себя веселые посиделки. Соснора, запрокинув голову, нараспев читал новые стихи из древнерусского цикла.

В белоцерковном Киеветакиескоморохи —поигрываютгирями,что калачами-крохами,окручивают лентамиокруглых дунек…И даже девы бледныеуходят хохотуньямиот скоморохов,охаютв пуховиках ночью,ведь ночью очень плоходевам-одиночкам.Одним,как ни старайся,тоска, морока…И девы пробираютсяк ско —морохам.Зубами девы лязгаютот стужи.Ночи мглисты.А скоморохи ласковыи мускулисты,и дозволяют вольности…А утром,утрому дев уже не волосына лбу,а кудриокутывают клубомчело девам,у дев уже не губы —уста рдеют!Дождь сыплется…Счастливые,растрепанные,мокрые,смеются девы:«В Киеветакиескоморохи!»

Яша читал то эпиграмму на своего друга, то смешной стишок о нем, в котором были такие строчки:

Очень обижен Соснора,Сморщенной мордой грустит:«Что же, проклятие, сноваНечего нам закусить?!»

А Леня Левинский адресовал Яше двустишие, переиначив строку из «Василия Теркина»: «Нет, ребята, я не Гордин, / Я согласен на медаль».

Никто ни на кого не обижался за дружеские пародии, подначки. Было шумно, весело, хмельно, звучали стихи, песни – и широко известные, и собственного сочинения. Как же нам было обойтись, к примеру, без песни Яши Гордина, уже много повидавшего и испытавшего?

Лишь в выигрыш веря, а так ни во что,Один другого угарней,При свете огарка рубились в очкоЧетыре обугленных парня.Играли на всё – на обман, на авось, —Палатку слегка трепало, —Играли на деньги, играли «на гвоздь» [1] ,Играли на что попало.И ночь уходила – бочком, бочком,Чуть дергались крылья палатки,А уголовники дулись в очкоНа столике низком и шатком.Память моя, ты прямее багра!Я тоже из тех, кто играет.Нас всех на заре поджидает игра,Но масть у меня – другая.

1

По свидетельству автора «на гвоздь» – особый термин: проигравший должен был какую-либо часть своего тела приколотить гвоздем к доске.

Не было в те времена никаких магнитофонов. Были мы молоды, еще во многом наивны, безоглядно доверчивы, что называется – душа нараспашку. А душа требует песен, «потому что мир без песен тесен». Вот мы и пели.

Особой популярностью пользовалась сочиненная Витей Соснорой песня, сегодня, к сожалению, подзабытая:

Летел Литейный в сторону вокзала.Я шел без шляпы и без башмаков.Она, моя любимая, сказала,Что я окончусь в дебрях кабаков.Ушел я круто – пока, пока!Прямым маршрутомПо ка-ба-кам.Сижу и пиво желтое солю.Официант! Сто пятьдесят! Салют!Она была труслива, как лягушка,И холодна, как в стужу винегрет,Она хотела для постели мужа,А днем меня хотела для бесед.Ушел я круто – пока, пока!Прямым маршрутомПо ка-ба-кам.Сижу и пиво горькое солю.Официант! По маленькой! Салют!Кабак гудит, как зала ожиданья,Хоть ожидать мне нечего давно.Все, что болит, конечно, перестанет,Все промелькнет, как кадр из кино.Ушел я круто – пока, пока!Прямым маршрутомПо ка-ба-кам.Сижу и пиво желтое солю.Официант! Четыреста! Салют!Шатаясь, как устои государства,Я выхожу один из кабака.Я пропил всё – и бобочку, и галстук,А память о любви – наверняка.Ушел я круто – пока, пока!Прямым маршрутомПо ка-ба-кам.Сижу и пиво горькое солю.Официант! Полбанки! Салют!