Неостывшая память (сборник)

Медленно шли мы по центральной магистрали города – Красному проспекту. Настроение было ниже среднего: сможет ли чиновник направить нас вместе на работу? Справа на большом здании увидели вывеску, свидетельствующую, что здесь находится Обком КПСС. Не раздумывая, вошли в вестибюль, попросили дежурного направить нас в отдел печати.

Хозяин кабинета по фамилии Рукин встретил нас словами, которые мы слышали не более часа назад: «Это хорошо, что вы из Ленинграда, мы, сибиряки, ленинградцев любим». После получасовой беседы он сказал, что если мы согласимся, он отправит нас в районный центр – город Чулым в редакцию местной газеты «За коммунизм!». Выехать туда можно в любой удобный для нас день, там как раз нужны два журналиста, а он позвонит редактору газеты. Конечно же, мы были согласны. То, что мы направлены по распределению в областной отдел народного образования, не имеет значения: Областной комитет партии вправе направить нас на работу туда, куда считает нужным.

Весело переговариваясь, мы разыскивали местонахождение Института усовершенствования учителей, где нам предстояло переночевать. По пути заходили в продовольственные магазины. Увы, полки были пусты, вернее, на них стояли банки с маринованной свеклой и еще что-то малосъедобное. Хорошо, что в булочной сумели затовариться.

В институте у какого-то начальника на двух противоположных стенах висели большие портреты Маркса, Энгельса, Ленина и… Пушкина. Александр Сергеевич, по всей видимости, занял место развенчанного Сталина. В самом деле, нельзя же было оставлять в одиночестве Владимира Ильича, на которого с противоположной стены смотрели Маркс и Энгельс! Вот исключительно для симметрии и определили к нему в компанию Пушкина: он тоже при роскошной растительности на лице, да к тому же его образ как никакой другой уместен в храме учителей.

В нашем распоряжении оказался спортивный зал с толстыми пыльными матами и больше ничего. Ну что ж, нам не привыкать, поди, не из графьев.

Утром решили, что никогда не простим себе, если не побываем в Академгородке. На каком-то автобусе довольно быстро туда добрались. Удивительно, но слово «ленинградцы» тогда действовало магически. Совершенно незнакомые люди приглашали к себе домой, показывали все, что тогда было уже построено и еще строилось, рассказывали, что благодаря академику Лаврентьеву в первую очередь возводятся корпуса для научных исследований и добротные жилые дома для сотрудников. Мы были поражены, что партийная и советская власть размещены в обыкновенном бараке. Пригласили нас и в Институт, где математическими методами расшифровывали язык майя. Усталые, вернулись в город, снова переночевали в гостеприимном Институте усовершенствования учителей и дневным поездом отбыли в Чулым.

Без раскачки пришлось включиться в работу. Лёню, как члена партии, назначили заведующим отделом писем, меня – корреспондентом. Газетная поденщина не знает отдыха, беспрерывно необходимы материалы – и серьезные статьи, очерки, и крохотные информационные материалы о жизни города и района. На попутных машинах, а то и на впряженных в розвальни лошадях мотались в командировки в ближние и дальние совхозы – Иткульский, Кабинетный, Ужанихинский, Чикманский, Серебрянский… Писали о людях деревни, труде полеводов, механизаторов, животноводов, врачей, учителей… Перед тем как придти в правление совхоза для беседы с начальством, взял за правило встречаться в поле или на ферме с рядовыми людьми. Не стеснялся спрашивать о том, в чем мало или совсем не понимал. И люди в ответ «раскрывались», откровенно рассказывали все, что знали. Блокнот распухал от живых фактов, в правлении меня уже нельзя было при помощи цифири ввести в заблуждение. Сибиряки – народ хороший, душевный. Наперебой приглашали на ночевку. В избе выставляли на стол все, что могли: картошку, капусту, яичницу с салом, кашу, молоко. Если не было водки – самогон. Но я сказывался больным печенью и от мутноватого напитка отказывался. На ночь, не слушая возражений, укладывали на хозяйскую кровать, а вся семья располагалась на печи и на широких лавках.

Однажды зимой приехал в совхоз «Кабинетный». Я уже знал, что в середине тридцатых годов здесь работал начальником политотдела Дмитрий Шепилов – тот самый, «примкнувший» к «антипартийной группе Молотова, Кагановича и Маленкова». Вся четверка пять лет тому назад была изгнана со всех высоких государственных постов.

На конюшне центральной усадьбы мне запрягли в сани лошадь, и я отправился за несколько километров на молочную ферму. Слева и справа наезженой дороги лежали искрящиеся под солнцем ровные белые снега. Внезапно увидел невдалеке огненно-рыжую лису. Она, видимо, пребывала в отличном расположении духа и бежала параллельно с санями, иногда подпрыгивала, зарывалась с размаху в лебяжий пух снега и снова мчалась вперед, как бы говоря мне: «Вот я какая, полюбуйся, посмотри!» Зрелище действительно было потрясающее. Никогда после мне не приходилось видеть, как безбоязненно, весело и осмысленно ведет себя дикий зверь на воле вблизи человека.

На ферме меня приветливо встретили. Для начала поинтересовались, кто я, откуда, а узнав, что я ленинградец, обрадовались как родственнику, напоили молоком и повели показывать свое хозяйство. Я сразу заметил, насколько хорошо немногочисленные скотники содержат коров. На ферме был лишь один мужчина – бригадир, остальные – женщины. Было видно, что они живут очень дружно, работают на совесть.

Стемнело, когда после плотного ужина я отправился в обратную дорогу. Настроение было прекрасное, в голове уже складывался очерк под названием «Дядя Коля и его семья», я любовался чистым ночным небом, густо усеянным крупными звездами. В тулупе конюха можно было ехать хоть сто верст без опасения закоченеть. Уже все ближе и ближе редкие огни центральной усадьбы совхоза. И в этот момент замечаю, что лошадь, почуяв стойло, припустила ходу, ее хвост удаляется от передка розвальней, а я не могу удержать вожжи и выскакиваю на дорогу. Оказалось, савраску запрягли небрежно, и она, освободившись от оглоблей, понеслась вскачь, не слушая моих громких «Стой! Тпр-ру! Стой!!!» Лошади прекрасно понимают, кто хозяин, а кто случайный извозчик. Пришлось посреди дороги бросить сани, тяжелый тулуп и по морозу быстрым шагом идти вслед за убежавшей лошадью. Уже показались избы, а на окраине поселка меня уже встретил конюх с лошадью в поводу. При виде появившейся в конюшне лошади без саней он все сразу понял и поспешил мне на выручку.

Газета, подобно мощному пылесосу, требовала все больше и больше материалов. Мы с Лёней вынуждены были подписываться под ними разными псевдонимами. Несколько раз я использовал свой озорной целинный псевдоним: Мл. Бражкин. Редактор Большаков пригласил меня в кабинет и официально заявил, что Райком партии резко против моего псевдонима. Ну что тут возразишь: Райком есть Райком – главная, направляющая сила. Я собрался уходить, но редактор поинтересовался, как расшифровать странное Мл.? Я ответил, что это всего лишь слово «младший», есть Старший Бражкин, который работает в газете на Крайнем Севере, а Старший – потому что может значительно больше, чем я, выпить. Большакова мое объяснение вполне удовлетворило, он даже развеселился, что случалось с ним редко, но употреблять такой замечательный псевдоним он, хотя и со смешком, но категорически запретил.

Редактор наш всегда становился начальственно-официальным, когда мы с Лёней на летучках пытались хоть как-то разрядить скучную атмосферу пустых разглагольствований, нотаций, указаний. Однажды он справедливо заметил, что необходимо придумывать запоминающиеся, хлесткие заголовки. В то время многие газеты публиковали материалы об искусственном осеменении крупного рогатого скота. На этот раз Лёня с серьезным видом предложил: «Искусственное осеменение – в массы!» Большаков недовольно поморщился и потребовал от нас быть более серьезными. И тогда я выпалил: «Если есть избыток спермы, – приноси ее на ферму!» Официальный, деловой разговор сразу же снизился до предела, даже редактор не мог не рассмеяться.

Зарплата наша была очень маленькая, а гонорары мизерные. Денег нам едва хватало на еду и оплату жилья, которое нам, как молодым специалистам, должны были предоставить бесплатно, но мы стеснялись об этом даже заикаться. Жили мы у очень добрых стариков, больших денег с нас не требовали, кажется, даже гордились, что к нам домой, бывало, приходили люди за помощью, с жалобами на то, что их притесняют на работе, не хотят выслушать чиновники, у кого-то незаконно «отрезали огород по саму стайку». Приходилось без промедления разбираться, способствовать восстановлению справедливости. Если редактор противился ставить в номер острый материал, мы предупреждали, что отправим его в «Известия» или «Правду». Было приятно, когда люди приходили со словами благодарности, если нам удавалось им помочь. Вместе с нами радовались и хозяева дома, ведь городок маленький, люди в большинстве своем знают друг друга.

Тётя Дуся, настоящая сибирячка, плотная, краснощекая – хоть в кино снимай! – иногда угощала нас домашними пельменями, одобрительно наблюдая, как я быстро уминаю содержимое глубокой миски. Лёню она жалела, считала, что он больной, раз не может справиться с такой же, как у меня порцией. Я не бросал друга в беде и дочищал его миску до последнего пельменя. Улыбающаяся тётя Дуся стояла посреди комнаты. Обе ее ноги крепко обнимали трехлетние карапузы – внук и внучка. Бабуля таяла от удовольствия, гладила детские головенки и с нежностью нараспев произносила: «Бля-а-а-ди… Ну, и бля-а-а-ди…». Слово это нисколько не резало слух, оно выражало безмерную радость, любовь, невыразимое счастье.

В редакции мы задерживались до темноты, затем по телефону звонили в пристанционный буфет, где нас уже хорошо знали, и просили оставить для нас что-нибудь пожевать. В один из вечеров официантка как обычно принесла нам котлеты с гарниром и чай. Из-за соседнего столика поднялся хорошо одетый человек, явно командированный чиновник, и потребовал у официантки «Жалобную книгу», раздраженно говоря, что он еще до нашего появления просил порцию котлет, но ему не дали, а вот нам принесли, сразу видно, по блату. Официантка пыталась оправдаться, а мы почувствовали себя, что называется, «не в своей тарелке». Отдать рассерженному гражданину свою котлету было поздно, на ней, как писал Михаил Зощенко, уже был «надкус сделан».