Неостывшая память (сборник)
Шрифт:
А днем раньше, получив перечень снятых цензурой стихов, я отправил письма одинакового содержания В. М. Жирмунскому и Л. К. Чуковской.
22 июня 1968
Ленинградская обл.,
Комарово, ул. Кудринская, 4
Жирмунскому В. М.
Уточняю изменения в лениздатовской верстке Анны Ахматовой:
1) на стр. 419 снимается четверостишие «За такую скоморошину…»
2) на стр. 497 снимается эпиграф Иосифа Бродского «Вы напишете о нас наискок» к стихотворению «Последняя роза».
3) на стр. 553 снимаются три строки из Х строфы «Решки».
4) на стр. 561–562 снимается кусок из «Эпилога, начиная со строки «А за проволокой колючей» и кончая строкой «А за мной худая слава шелестела»…
Тут стоит заметить: отнюдь не всё в те далекие советские годы было худо. Почта, например, работала очень даже хорошо. Письмо мое быстро дошло до адресата, и всего через четыре дня Виктор Максимович написал мне:
В Лениздат
Редактору Б. Г. Друяну
Комарово, 25
Я надеюсь, что Вы уже получили мою рецензию на «Стихи и прозу» Ахматовой, которую моя жена собиралась Вам доставить… Был бы очень рад узнать, что она отвечает своему назначению.
Получил Ваше письмо от 22 июня. Спасибо за уточнения! Должен признаться, что одно обстоятельство вызвало мое негодование. А. А. при жизни была очень огорчена и возмущена тем обстоятельством, что при редактировании «Бега времени» редактор счел нужным снять эпиграф из Иосифа Бродского. Теперь, через несколько лет после того глубоко печального инцидента, Вы делаете то же самое, на этот раз без всякого серьезного основания. Поэт и переводчик Иосиф Бродский – советский гражданин, его стихи не запрещены, а следовательно А. А. Ахматова имела полное право цитировать их в эпиграфе. За последнее время у нас печатались его стихи и переводы, а Академия Наук СССР в Москве поручила ему и включила в печатный каталог своей серии «Литературные памятники» подготовляемый им под моей редакцией перевод «Английских поэтов ХVII века». Добавлю от себя, что Иосиф Бродский, по моему мнению, – один из трех-четырех лучших советских поэтов наших дней, стихи его выделяются своей изумительной красотой и силой, недаром АА (так же, как покойный С. Я. Маршак и ныне здравствующий К. И. Чуковский) так ценили его поэзию. В иностранных литературных журналах, за которыми я слежу, почти каждый месяц появляются отзывы о его стихах, очень положительные, причем без всякого отношения к политике. Прошу Вас сообщить мое мнение по этому вопросу Вашей главной редакции, поскольку она почтила меня обращением ко мне за рецензией на подготовленное Вами издание.
Получив это письмо, я по телефону сообщил Виктору Максимовичу, что, к сожалению, решительно ничего поделать нельзя, что эти злосчастные изъятия не мои, что они, я это знаю точно, обсуждению не подлежат.
Виктор Максимович взволнованно сказал, что я человек безусловно плохой, раз не хочу воздействовать на тех, кто осмеливается поднять руку на стихи Анны Ахматовой. Я не решался прерывать гневную речь академика, а он меня добил: мою редакторскую корректуру книги он не вернет. И повесил трубку.
Расстроился я не на шутку, тут же рассказал о разговоре Д. Т. Хренкову. Он тоже встревожился и попросил как-нибудь убедить Виктора Максимовича вернуть корректуру – до подписания к печати она в принципе не должна находиться за пределами издательства.
Отложив все дела, я помчался в Комарово на дачу к своему университетскому учителю профессору Наумову за советом. Кстати, в это время я редактировал его монографию «Сергей Есенин. Личность. Творчество. Эпоха». Многоопытный, мудрый Евгений Иванович был в свое время главным редактором издательства «Советский писатель». Он сразу все понял и поспешил меня успокоить: сегодня же он переговорит с профессором Макогоненко, к которому очень расположен Жирмунский. А уж Георгий Пантелеймонович наверняка сможет убедить академика вернуть корректуру редактору.
Все получилось так, как предполагал Евгений Иванович. Макогоненко обрисовал Жирмунскому истинное положение дел, не забыв сказать, что их общий в недавнем прошлом ученик Друян будет иметь жуткие неприятности, вплоть до увольнения с работы с «волчьим билетом», если не получит свой экземпляр корректуры.
Через день посыльный от Жирмунского вручил мне пакет с многострадальной корректурой. А по телефону Виктор Максимович поинтересовался, получил ли я от него пакет, а затем сказал, что был неоправданно строг, а теперь, после разговора с Георгием Пантелеймоновичем, понимает, что я человек хороший, решительно ни в чем не повинен и что он искренне сожалеет… Я был смущен: сам академик Жирмунский сожалеет!.. Главное же: корректура вновь лежала передо мною на столе.
Добрейший, наивный Виктор Максимович тогда еще не знал, что и в подготовленном им томе Ахматовой для Большой серии «Библиотеки поэта» цензура вскоре не пощадит те же самые стихи, что и у нас. Чего ж тут удивляться, если в более «вегетарианское» время они были зарублены при издании «Бега времени».
Вновь и вновь перечитываю письма Чуковской. Тональность их резко поменялась после моего письменного сообщения о цензурных изъятиях. Цензуры в СССР официально не было. Был так называемый ГОРЛИТ. Но всем без исключения было известно, что ГОРЛИТ – это не что иное, как ЦЕНЗУРА, которой НЕТ, но которая СУЩЕСТВУЕТ. Вот такая была жизнь, порядок, с которым свыклись, считали неизбежным злом. На двери цензора в Лениздате, естественно, не было никакой таблички. За закрытыми дверями цензор вручал редактору свои замечания. А уж редактор крутился, как несчастный уж на сковородке, требовал от автора то, что требовала цензура. Автор отлично понимал правила игры и крайне редко отваживался спорить. Спорить было бесполезно: цензура есть цензура, ее курирует и надежно прикрывает Обком КПСС. А Обком никогда не ошибается. Однажды в минуту откровенности один из цензоров объяснил мне: на каждого редактора заведена персональная карточка, где зафиксированы все изъятия – цензорские «вычерки» из книг, которые он ведет. «Вычерки» эти передаются «наверх», чтобы там знали, кто как работает, и делали соответствующие выводы. У меня, по его словам, «вычерков» накопилось порядочно. Фамилия этого цензора была Макеев. Я его называл Макиавелли, ему это очень нравилось. Как-то после очередного напряженного разговора я прочитал ему восемь строк:
Лжец придумал, что дремлет ГОРЛИТ.Кто поверит такому вздору?Клеветник понапрасну злитМаркоцензорскую контору.А вообще-то весь белый светПусть узнает: на самом делеНет цензуры. ГОРЛИТА – нет.Есть Макеев – Макиавелли!Он был заметно польщен, заулыбался, тут же записал стишок на листке бумаги и сказал, что непременно познакомит с ним своего шефа Маркова. Увы, мой рифмованный пассаж не повлиял на количество «вычерков». Вообще-то цензоры в большинстве своем были люди вменяемые, хорошо образованные. С некоторыми из них мы вместе учились в Ленинградском Университете. Это была их работа, они обязаны были следовать жестким инструкциям, не отклоняясь ни на шаг ни вправо, ни влево. Но нам, издательским работникам, от понимания их тяжкой работы было не легче, мы были самыми крайними в четко выстроенной идеологической вертикали.
А вот ответ Чуковской на мое письмо, в котором я информировал ее об изъятиях в корректуре:
27/VI 68
Отвечаю кратко, п.ч. снова лежу. Сегодня я получила Ваше письмо от 22 июня с.г., в котором Вы извещаете меня (и при этом не удостаивая мотивировками, словно мы оба не сотрудники редакции, а военнослужащие и находимся в армии) о том, что редакция сделала из отдела, редактируемого мною, еще 4 изъятия:
1) За такую скоморошину
2) Строки из Решки о пытках, ссылках и смертях
3) Эпиграф из Бродского
4) Кусок из Эпилога:
от строки
А за проволокой колючей
до
Худая слава шелестела.
На первые 2 изъятия, скрепя сердце, я еще могу согласиться. (Если, как мы с Вами условились при свидании, 3 строки будут заменены точками)
На вторые два – ни в коем случае.
АА высоко ценила поэзию Бродского, заступалась за поэта во время беззаконного и постыдного суда над ним, считала его самым талантливым поэтом Ленинграда – и в частности любила и ценила стихотворение Бродского, ей посвященное, откуда и взяла строку
«Вы напишете о нас наискосок»
(М.б., эта строка непонятна? Объясняю: Бродский имеет в виду почерк А. А.; она писала наискосок).
Вразумите меня: что в этой строке предосудительного? И кто имеет право сводить свои счеты с Бродским в книге Ахматовой? Я была свидетельницей огорчения и гнева АА, когда без ее воли С<оветский >п<исатель> снял этот эпиграф из Бега – и я участвовать в повторении этого безобразия не буду.
Самое большее, на что я могу согласиться, это – вместо И. Бродский, (как стояло у АА) поставить И. Б.
Далее. Об искажении текста Поэмы путем изъятия из Эпилога приведенных строф – и речи быть не может. Это вопиюще – и это бессмысленно: сталинщину из нашей истории все равно не изымешь… Строфы эти широко известны; я, отвечающая за текст, не хочу стать всеобщим посмешищем. К тому же, в своем крошечном предисловьице (врезке) я объявляю, что все делаю по воле автора… Что же – и это «воля автора»?
Мне представляется также, что строфы эти были опубликованы в одном из наших журналов. Сейчас, из-за того, что я хвораю на даче, я временно разлучена со своим архивом – но как только встану – проверю себя. И если обнаружу эту публикацию – немедленно извещу Вас.
Но – напечатанные или нет – строфы эти должны остаться в Поэме. Я знаю, как высоко ценит Поэму Дмитрий Терентьевич; АА когда-то с такой радостью говорила мне, что он обещал напечатать Поэму целиком.
Довольно терзали Ахм при жизни; не будем после ее смерти продолжать ту же отвратительную традицию. Я, во всяком случае, берегу свое доброе имя и не могу принимать участия в этом произволе (в чьем? Цензурном?)
Жму руку и прошу ответить незамедлительно.
Л. Чуковская
Надеюсь, Вы перешлете мне отзыв акад. Жирмунского. Его мнение о нашей работе мне очень дорого.
Письмо это я в тот же день показал Хренкову. Он внимательно прочитал его и, не скрывая озабоченности, сказал, что оно явно адресовано и мне, и ему. Скорее даже – ему, поскольку действительно он обещал Анне Андреевне напечатать «Поэму без героя» целиком. Теперь же времена изменились, выполнить давнее обещание невозможно. В любом случае надо все обдумать и – никуда не денешься – поехать советоваться в «высокие кабинеты» Обкома. Мне же надлежало набраться терпения, не писать и не звонить Лидии Корнеевне до решения партийного начальства.
Чуковская позвонила сама, спросила, получил ли я от нее письмо и что могу ей сказать. Я честно признался, что передал ее письмо своему руководству и сам пребываю в тревожном ожидании. Затем напомнил о нашей прошлогодней беседе у нее дома, когда я выразил свои опасения за строки из «Решки» и «Эпилога». Лидия Корнеевна сухо заметила, что все всегда очень хорошо помнит, будет ждать письменного ответа и резко прекратила разговор.
Ожидание было недолгим. Как-то в конце рабочего дня Дмитрий Терентьевич пригласил меня в свой кабинет и сказал, что официальное письмо Чуковской за его подписью или подписью директора Попова может поставить под удар выпуск книги. Поэтому он просит меня отправить ей частное, неофициальное письмо за моей, редакторской, подписью, тем более что она относится ко мне хорошо. Другого выхода попросту нет. А черновик письма мы сейчас же вместе напишем.
Мне ничего не оставалось, как согласиться, лишь бы хоть как-то умягчить разгневанную Лидию Корнеевну.
Помнится, письмо это все же было каким-то непривычно сдержанным, «деревянным». В нем говорилось, что Лениздат – издательство партийное, через издание книг оно проводит политику КПСС, которая на современном этапе считает необходимым свернуть тему сталинских лагерей. И изъятие лагерных строк в «Поэме без героя», и снятие эпиграфа Иосифа Бродского имеют не поэтическую, а политическую основу. Что-либо изменить невозможно.