Нерозначники
Шрифт:
Сердыш язык из розовой ребристой пасти уронил, облизывается им непереставаючи и будто ничего не понимает.
Кулеш остыл, и Таля вынесла Сердыша миску, жёлтую с красным цветком, и Оляпки, белую малированную.
– - Вот уже и можно, -- поставила она миски на траву.
– - Кушайте, лапушки мои.
– - Куда?!
– - тут же Елим напустился на Сердыша.
– - Посуду свою не помнишь? Одинаково положили, тебе даже больше. Чего смотришь? Вон с Оляпки пример бери. Кушает и в чужую тарелку не заглядывает.
Оляпка всегда аккуратно ест. Миску между лапок зажмёт и потихонечку без всякого шума хрумкает себе. Ни крошечки не просыплет, ни капельки не прольёт. У Сердыша, конечно, такого
Вот и сейчас быстренько управился и, как обычно, стал вокруг Оляпки выхаживать. Она ест себе, внимания не обращает, только ещё крепче миску к себе прижала. Привыкшая уже, знает, что смотреть на Сердыша никак нельзя. Уж больно глаза у того жалостливые, голодные, да и скульнёт иной раз -- так и есть перехочешь, всю снедь отдашь. Было уж такое, что и говорить, и не единожды.
Бухнулся Сердыш на зад и уставился на рыженку немигаючи, будто завораживает всё одно. Оляпка хрумкает себе помаленьку, не торопится, глотает не спеша. А Сердыш смотрит и смотрит, и Оляпка забеспокоилась. Сбиваться начала -- и вдруг вовсе поперхнулась, закашлялась. Охрипла до слёз, еле-еле и продышалась. На Сердыша обиженно глянула... и чуть было не подавилась. Вся какая побида была, мигом схлынула. Смотрит во все глаза, а Сердыш-то... и не Сердыш вовсе. Так-то всё евонное, хоть сзади и сбоку, хоть спереди сличай. Хвост там, морда его наглая, лапы загребущие -- Сердыш и есть. А в глаза глянешь -- не он это, и всё тут. Ну, не он! Оляпка так и обмерла. Всякий у неё аппетит пропал. Сникла разом, ужалась, понуро голову опустила и поплелась в сторонку. Не в себе так-то, даже не услышала, как её любимая миска загремела и чавканье по двору разнеслось.
Да и то сказать, Сердыш с размаху в миску мордой врезался -- и она сразу от него побежала. Из стороны в сторону мечется, брякает, всё перевернуться норовит -- уворачивается, наверно. Ну и давай обжора завтрак Оляпки охминачивать. Чавкает, хлюпает, хрустит на всю округу, и всё-то у него валится из пасти, выпадает. Брызги, крошки, ошметья во все стороны разлетелись. Чудно. Сам себя, стало быть, превзошёл...
Села Оляпка возле уголка избушки и на лес смотрит...
Елим из конюшни вышел, глядит, а Сердыш уже донышко у миски Оляпки языком вышаркивает. И крошки не оставил.
– - Рыженку обидел!
– - ахнул старик.
– - Ты что ж, девясил, вытворяешь?! Ах ты прохвост!
– - наклонился, пытаясь ухватить Сердыша за загривок, но тот увернулся, отскочил в сторону и давай топать вокруг хозяина.
– - Ах ты плут! Ишь, вёрткий какой!
– - повернулся к Белянке и Кукуше и говорит: -- Гляньте-ка, какие вензеля выписыват. С таким пронырой глаз да глаз нужен. Вы там у себя тожеть посматривайте, а то вскорости и у вас из яслей сено таскать начнёт.
Белянка фыркнула, на Сердыша глядючи, и, отдув нижнюю губу, к Оляпке подошла. Та вовсе неприкаянная сидит, не шелохнётся, обиженная-разобиженная. Белянка её в бок легонько головой толкнула, а она даже и не повернулась: дескать, не хочу ни с кем разговаривать и не трогайте меня.
Елим улыбнулся, но сразу спопахнулся, спрятал улыбку в бороду и ещё пуще Сердыша корить стал.
– - Эх ты, -- говорит, -- с телёнка вымахал, а под корой древесина гнилая, трухлявая.
А Сердыш ладно бы голову угнул и повинился, как ранешно, а то наглючие глаза пялит и облизывается: дескать, туго что-то с кормёжкой у вас, только на один зубок и положил...
Таля вынесла Оляпке поесть, да ещё больше прежнего.
– - Кушай, Оляпушка, -- приговаривала она.
– - Он же настоящий мужчина, ему слабую девушку обидеть ничего не стоит...
Покормили рыженку и в дорогу пустились всем семейством так-то. Наметились
они, знаешь, на Красные камни к медведице Насте в гости. Малина уже давно поспела, вот Настя с медвежатами стоянку там и присмотрели.* * *
По дороге Елим остановился, любуясь на реку. Суленга, она и верно красотой завораживает. Солнце уже стянуло с речки туманистое одеяло, и заискрилась вода, поигрывая цветастыми бликами. Увидел старик, как тёзки рыженки -- птицы оляпки по перекату шмыгают. Одни птахи с камешка на камешек перепрыгивают, другие -- в воде по колени бродят, на дне там что-то высматривают. Улыбнулся Елим в бороду и на собаку загадочно посмотрел. Подмигнул Тале и говорит:
– - Вот те раз! Надо же, Ляпушка, схожесть-то у вас какая сильная!.. Недаром в честь тебя люди их оляпками прозвали...
Оляпка услышала, что кто-то похож на неё, залаяла заливисто и понеслась как угорелая к реке, со всего маху в речку плюхнулась. Поздороваться, конечно, надумала с тёзками, ну а те, несмышленые, разлетелись в разные стороны, а одна шасть в воду -- и нет её, только течение узористо так-то пошло.
Птаха-оляпка -- и впрямь примечательная, чудная птица. В речке не хуже рыбы любой шурует. По дну пешком шастает, вся как есть с головой окунается. Крылышки так-то расправит ловко, что её течением ко дну прижимает, и насекомышей и червяков из-под камней выхватывает. Ну а не рыба всё-таки, зебров нет -- на бережок выскочит или на сухую лысину валуна запрыгнет, надышится, сколь её надо, и опять на промысел.
Отряхнулась Оляпка и расстроенная назад вернулась. "Вот глупые, -- думает, -- никакого понимания нет, к ним со всей душой, а они -- врассыпную. Одна вот оступилась с камня, упала в воду и утонула. Хорошо, если никто не видел. Я, получается, виновата".
– - Рази так здороваются?
– - укорил Елим.
– - Они пока что маленькие, до твоего росту недоросли... Их защищать надо, а ты пужаешь почём зря.
Оляпка заскулила виновато, и Таля её заслонила немножко.
– - Дедушка, но она же не виновата, что пташки такие несмелые...
На Красных камнях бобры Суленгу перепружили, добрую платинёшку поставили. И в этом месте река вовсе глубокая стала. Ну и завелись в ней караси и лини рослые, и окуни на поглядку. Как стая полосатых подойдёт, так и вода кипит. Одного горбача поймаешь -- второй уже на сковородку не влезает. И щуки огромные есть. С обрыва глянешь в воду -- не то потопленное бревно лежит, не то она, зубастая разбойница, отдыхает.
Подошли на место, и Елим в который раз порадовался:
– - Эхма, любо-дорого глядеть, вон они хатки стоят! Прижились, зубастые, прижились. Дальше не пойдём, чтоб не пужнуть. Нече беспокоить зазря, мастеровых. А то -- по уму-то как сладили! Не как мы, дуралеи, люди ишо называемся, сплошным перехватом плотину ставим и радуемся. А зубастые в трёх местах речку перепружили, одна за другой по ходу течения запруды получились. Одну бы плотину поставили -- выгода, конечно, большая для бобришного народца: разлив широконький, глубина опять же подходящая, а речке каково? Худо бы ей было, худо. За плотиной меля рыбу не пустили бы, а сейчас вот ладом.
Белянка с Кукушей пошли на лужок траву смотреть, а Сердыш с Оляпкой не захотели с ними. Не очень-то они в растениях толмачат. Так-то между всякими травами разницу не шибко чтут, одни у них названия: устели-камень, устели-поле, утри-хвост, даром что, когда хворать начинают, по запаху любую нужную травку найдут, не ошибутся.
Елим достал из притайника удилище черёмуховое и стал снасть налаживать. Успеть надо, хоть рыбки какой словить, а то сейчас Настя Белянку и Кукушу увидит и тотчас же заявится. Объясняй ей потом, отчего с пустыми руками пришли.