Нет мне ответа...
Шрифт:
Обнимаю тебя. Не хворай! Всем поклоны. В первую голову домашним. Твой Виктор
1 ноября 1984 г.
(В.Я.Курбатову)
Дорогой Валентин
Ну, всё тебе об нас известно, окромя того, что в октябре, в начале, развалили в овсянской избе печку, глины привезли, изготовились к атаке... Утром встаю, до конька снегу и свету белого не видать. Ну, я же у каких полководцев воевал? Самых лучших, самых умных, самых честных и храбрых! В атаку и всё, хоть тут камни с неба вались! И пошли в атаку, и неделю с печкой провозились, и пока долезли до крыши, сделалось минус 15. Тут я отступать начал и бёг аж до Ставрополя, не оглядываясь, оставив избу без шубы.
В Ставрополе и Пятигорске было ещё тепло, много цветов. Мероприятие было хорошо организовано. Из-за овсянского лихопогодья я отказался ехать на Домбай, где
Время ведёт неумолимую работу, и оно «честнее нас», сказал не то Карамзин, не то Пушкин, а может, и я мимоходом придумал. А совсем оглохший Витя Лихоносов, стесняющийся своего недуга, как ему казалось, тихо, а на самом деле звонким, как и все глухие, голосом, указуя перстом вверх, вещал: «Не зря и не напрасно мы именно сюда угодили. Есть что-то там, что распоряжается нами помимо нашей воли».
Хорошее место, умный и сдержанный секретарь райкома, гостеприимный и юмористый председатель богатого колхоза, посещение конезавода, где я обнаружил, что лошади не только древнее нас, но и мудрее. Видимым подчинением и красотою своею, да глубокой печалью в прекрасных глазах они явственно говорят нам, что пора уж за ум взяться, не свирепствовать на земле, беречь всё живое, а значит, и себя. Но что нам тот конский немой глас? Мы сами с усами! И, конечно, никаким, даже самым красивым разумным существам, видимо, уж не образумить нас.
Пишу вот тебе, а перед глазами газета с портретом изрешечённой пулями Индиры Ганди, далёкой от нас и непонятной, а всё же человека, и не просто человека — женщины. матери, какого-никакого мыслителя. Убили, кретины, чтоб расчистить дорогу к трону кретинам ещё большим...
В Москве на этот раз как-то непонятно провели время. Два раза были в театре и оба раза в Малом, и оба раза удачно. Навестили любезных моему сердцу художников, чудесных русских братьев Ткачёвых, Алёшу и Сергея, пробыли у них почти целый незабываемый день. Побывали дома у Анатолия Дмитриевича Папанова, навестили дома больного Михаила Ульянова и повидались с Толей Заболоцким, с Лёвой Дуровым и со всеми приятными нашему сердцу людьми. А то ведь я часто в Москве лежу у друга в квартире, смотрю телевизор, а всё равно умудряюсь увезти полную душу харчков. которые попадают в столице нашей даже сквозь стены.
Письмо твоё о смерти отца пришло как раз в момент эпопеи с печкой, я ничего не мог писать, даже в Ленинград на конференцию по Шукшину не поехал, что вызвало, конечно же, кривотолки и раздражение некоторых «борцов», более любящих своих собратьев вдогонку, да и не угодить мне всем-то, а погреться надо было.
Вернулся сюда — осень наладилась и хорошо постояла, но вот второй день, будто на Вологодчине — сыро, снежно, дождливо. Болит всё, но особенно болит раненое лёгкое, даже не само оно, его только печёт, а все над ним псами, кости и весь плечевой левый сустав, будто под горячим кирпичом.
Вероятно, после праздника лягу дней на 10 в больницу, чтоб покололи, подладили для поездки в Японию, которая намечена на 10 декабря. А перед этим, 30 ноября, если буду здоров, хоть относительно, залечу в Ленинград с бригадою издательства «Советская Россия» и, наверное, там и договорюсь об издании твоей книги об Агине, либо в «Современнике», где директором сейчас Лёня Фролов, и мне с ним договориться, пожалуй что, легче, нежели с Юрой Бычковым, которого я не видал лет двадцать с лишним и даже не знал, что он есть такой большой начальник. Но ежели надо, пойду и к Бычкову. Будь всегда уверен в том, что я ещё не устал помогать людям всем, чем могу, а тебе тем более. Делай книгу без оглядок, и, я уверен, она будет интересная.
Чигал я твою статью о романе Боршаговского об Агине и подумал, что ежели роман на уровне твоей статьи, то это должен быть выдающийся роман, однако я его не читал.
Завален делами. Набросал в августе четыре рассказа, один, кажется, стоящий, его и добиваю. Рассказ большой, почти на два листа, сейчас он в той стадии, когда ему надо полежать месяца три, и тогда я его доконаю [рассказ «Лишь прожить». — Сост.]. Сделаю и те три «рыбацких» рассказа.
В них, правда, зла больше, чем рыбы, но куда же деваться-то? В задумке ещё четыре рассказа. Надеюсь зимой их написать, хотя бы вчерне. Это много, конечно, но тут я заглянул в очередной том Диккенса, а в нём самая мной любимая его вещь «Дэвид Копперфильд» (когда-то я мог читать такие толстенные книги! Даже и не верится!), и обратил внимание на объём — вышло столько же что и у Пети Проскурина в «Судьбе». Я давай углубляться, читаю, перечитываю и глазу своему не верю: над «Дэвидом Копперфильдом» Диккенс начал работать в феврале 1849 года. Первый выпуск романа вышел в мае того же года. С последним выпуском читатели познакомились в декабре 1850 года. Это что же они, буржуи проклятые, делают с нами, а?! И писатели, и издатели. Это ж их не зря хотели и хотят похерить. Это ж они компрометируют не только наш передовой век неслыханного прогресса, но и передовое наше, до зубов вооруженное техникой опчество низводят до пещерного уровня. 55 листов исписать за несколько месяцев и издать в течение нескольких недель?! Ну-у, братцы, так нельзя, так нечестно. Это же издевательство над нами, это ж выходит, что в прошлом веке работали лучше, быстрее и качественней нас, таких самоуверенных, таких болтливых и самовлюблённых. Лучше их, гадов, и не открывать.Был в Пятигорске в доме Лермонтова в его юбилей. Толканул какую-то речужку возле памятника, в любопытной толпе изнывающих от безделья осенних курортников, стоя на дорожке средь цветов перед микрофоном. И памятник-то сзади почто-то оказался, и Лермонтов, вроде как отвернувшись юным ликом в лес, слушал этакий полупьяный бред... До сих пор чувство неловкости в глубине души. Не умеем себя вести не только средь «своих», но и среди «них», святых людей, на святых местах.
Ещё я хочу написать пьесу и вместе с Ромой Солнцевым составляю сборник одного стихотворения для «Современника». Надоело слышать одно и то же, намозолили уши одни и те же, уже при жизни оплесневелые имена, хочется хоть немного приподнять занавеску над заживо похороненной Россией - помоги нам. Ты сносно знаешь поэзию, и не просто рекомендациями помоги, а пришли стихи — самое, самое лучшее. Лучшее одно. В ворохе и в книгах если рыться, мы вдвоём утонем, да и уже почти утонули. Периферия спохватилась и давай валить нам навильники стихов, сами из себя выбирать не хотят и не умеют.
Скажи Саше Бологову, чтоб он нам помог в этом деле, и ещё я просил Сашу и повторяю свою просьбу: пусть псковитяне, ленинградцы, новгородцы и все, кого вы знаете, пошлют свои книги по адресу: 663081 Красноярский край, Дивногорский район, село Овсянка, библиотека. Стыд и срам, но в моём родном селе, в чистенькой библиотеке, где работают за нищенскую зарплату женщины, убогий-разубогий книжный фонд. Помогите!
Засим прими моё сочувствие. От этой беды, увы, никуда не денешься. Поцелуй своих домашних — жену и сына. А я и Марья Семёновна обнимаем вас и поздравляем с надвигающимся праздником. Преданно. Виктор Петрович
Р. S. Стихи только российской провинции — у москвичей и ленинградцев есть «День поэзии» и много других «трибун», с которых ворохами валится поэтическая солома...
5 ноября 1984 г.
Красноярск
(Р.А.Балакшину)
Дорогой Роберт!
Прости ты меня бога ради за статью. Подарили мне чемодан под названием «дипломат», да ещё и английский, и стал этот «дипломат» ящиком для чистых бумаг. Получая по почте рукописи, я их складывал в сей «дипломат», заказывая себе прочесть всё в деревне, но поскольку никогда и ни с какими аксессуарами мысли и творчество не таскал (поначалу от стеснения носил рукописи в рукаве, так вот нёс «Звездопад» в «Знамя», а зашёл по пути к приятелю в журнал «Молодая гвардия», и, увидев за рукавом пиджака рукопись, он её выпросил почитать, и так эта повесть, подвергнувшись кастрации, оказалась в этом журнале), — словом, забыл я «дипломат» под столом и всё, что в нём было прочитано до зимы.
Теперь открыл заслонки и ужаснулся: и от того, что всё это надо читать, и от того что люди же ждут. Один автор (аж сатирической повести) из Куйбышева, наверное, уже и поседел, ожидая моего приговора.
Статья твоя очень любопытная и написана хорошо. Её бы надо поместить в сборнике «Отечество», издающемся в Москве, и вологодские робята должны поспособствовать тебе в этом. А более и не знаю, где могут напечатать. Может быть, стоит послать копию статьи академику Борису Александровичу Рыбакову? Белов, наверное, знает его адрес, да и в галерее поди-ко знают.