Неувядаемый цвет. Книга воспоминаний. Том 2

Выяснилось, что оба они – и Сергей Николаевич и Христина Михайловна хотели бы перезимовать под Москвой, но не знают – где. Я вызвался подыскать им уютную дачу» Возле станции «Влахернская» по Савеловской железной дороге намеревались зимовать Маргарита Николаевна и Татьяна Львовна. Я сказал Ценским, что я к ним съезжу и попрошу найти что-нибудь подходящее по соседству.

– Иметь такого соседа, как Татьяна Львовна, – на что же лучше! Свой брат – литератор… – Тут в глазах у Ценского загорелись лукавые искорки. – В начале века кто-то о ней сказал;

У Пушкина теперь один соперник:Татьяна Львовна Щешшна-Куперник.

Я съездил к моим друзьям. Они тоже обрадовались, что зимой будут не одиноки, и при мне сговорились с хозяевами соседней дачи. Выполнив добровольно взятую на себя миссию, я на другой же день без звонка отправился к Ценским.

У Христины Михайловны был вид хлопотливо-озабоченный. Когда я сообщил, что дача их ждет, она, замявшись, призналась, что они передумали – вернее всего, поедут куда-нибудь дальше, чтобы там спокойнее было Сергею Николаевичу работать.

Русский человек крепок задним умом. Я только потом сообразил, что за это время они из авторитетных, по всей вероятности – официальных источников получили худые вести о положении на фронте: враг-де рвется к Москве, так что им лучше отсюда за погодку убраться. И, по всей вероятности, их предупредили, чтобы они никому не открывали истинной причины своего внезапного отъезда, дабы «не сеять панику», – вначале войны это был один из расхожих штампов казенного языка.

Христина Михайлович оставила нас с Сергеем Николаевичем вдвоем. И мы с ним несмотря на то, что все вокруг нас было взвихрено, по обыкновению предались мирной беседе о литературе.

Внезапно течение нашей беседы было прервано – и, как оказалось, навсегда: вместе с этой беседой прервалось и наше знакомство.

Христина Михайловна, несмотря на все ее гостеприимство, несмотря на всю ее доброжелательность ко мне, не производила на меня приятного впечатления. Я с удивлением узнал, что она окончила два высших учебных заведения, – такой неинтеллигентный был у нее голос и выговор. В ней чувствовалась мелкотравчатая предпринимательница, стяжательница, кулачиха, куркулиха. С горделивым торжеством передавала она мне незадолго до постановления правительства о Сталинских премиях слова, будто бы сказанные Ворошиловым; «Вот у Сергеева-Ценского язык так язык! Куда Шолохову до него!» В течение долгого времени ей приходилось умерять аппетиты. После того, как на Ценского свалилась Сталинская премия, вызвав у него сотрясение мозга, она развернулась вовсю. Не знаю, как она вела себя до успеха «Севастопольской страды», пыталась или не пыталась столкнуть мужа с избранного им кремнистого и тернистого пути. Если и пыталась, то более или менее безуспешно. С годами он обмяк. Кроме того, старики любят сладенькое. Чтобы сладенькое в виде почета и денег не переводилось, нужно было «по силе-возможности» угождать начальству. Ценский в этом искусстве не наторел: «хрен» хоть и «пошел вывертывать ногами», но, как у деда в «Заколдованном месте», все у него не вытанцовывалось: ноги дрожали, подгибались в коленях; надлежало направлять первые его шаги на этом непривычном для него поприще. Тут-то жене и удалось забрать над мужем силу, волю и власть.

Женитьба Ценского на ней – это одна из тех случайностей, которыми так богаты смутные времена. Ее вместе с дочкой прибило к нему в страшном 19-м году. Для обоих совместная жизнь имела свои выгоды: Христина Михайловна, у которой расстреляли первого мужа, нашла кров и приют. Сергей Николаевич – пожилой холостяк – нуждался в женском уходе и за собой и за домом. Во-вторых (вернее, во-первых), Ценский привязался к Марусе, к «Мушке», полюбив ее всей своей чаявшей утоления, поздней отцовской любовью. С гибелью Маруси рухнула их единственная духовная связь. Чуждость друг другу этих людей бросалась в глаза. Это был симбиоз, узаконенное сожительство, товарищество на паях, все, что угодно, только не брак по любви. Как бы ни были муж и жена целомудренны в изъявлении своих чувств, как бы ни боялись они показаться смешными или слащавыми, особенно – в преклонных годах, но если они любят друг друга, хотя бы как человек человека, это не укроется от постороннего: это промелькнет в полуулыбке, в брошенном вскользь взгляде. Как и герои «В грозу» (Ценский сохранил в повести и этот биографический штрих), они говорили друг другу «вы». Но это не было ласково-заботливое, почтительное: «Вы, Афанасий Иванович», «Вы, Пульхерия Ивановна». «Вы» Сергея Николаевича и Христины Михайловны звучало отчужденно, сухо-официально. Сергей Николаевич и Христина Михайловна немилосердно «хакали» – на этом и кончалось их сродство. Сергей Николаевич был в силу описанных обстоятельств недоверчив, мог вспылить, разъяриться – аж, аж, аж!.. – но он излучал и дружелюбие, и ласку, и доброту. На лице у Христины Михайловны складки от крыльев носа расходились широким полукругом, что всегда придает лицу льстиво-угодливое выражение, а взгляд между тем показывал великую и недобрую сушь. Сквозь неглубоко залегавшее радушие проступали черствость и жестокость.

…Итак, вошла Христина Михаловна. Обычно она умела держать себя в руках, а тут я прочел на ее лице нескрываемое раздражение» граничащее со злобой.

– Ну, Серхей Николаевич, – обратилась она к мужу, – довольно блаадушестовать! Пора принимать решение.

Сергей Николаевич с растерянной виноватостью поглядел на меня, что-то хотел возразить спутнице жизни, но тут же осекся и как-то беспомощно засуетился. Я понял, что я здесь лишний» и поспешил откланяться.

Ценские уехали сперва в Куйбышев, потом – в Алма-Ата.

В начале 42-го года Замошкин показал мне приписку в письме Сергеева-Ценского к нему: «Прошу передать глубокоуважаемому Николаю Михайловичу Любимову мой сердечный привет».

Я попросил Замошкина передать Сергееву-Ценскому привет от меня.

В 44-м году я прочел в «Новом мире» первые главы романа «Пушки выдвигают», и когда Сергеев-Ценский вернулся из эвакуации, я не сделал ни единого шага для того, чтобы наше знакомство возобновилось.

Переделкино – Моста

Июнь – август 1967

Тянет гарью

1

Нас мало уцелело.На перекличке дружбы многих нет.Я вновь вернулся в край осиротелый…Есенин

Я по-прежнему часто наезжал в Перемышль. Радовался, что встречаю на улице и в домашней обстановке тех, с кем уже не чаял встретиться, – во всяком случае, скоро. И все-таки, когда я теперь гостил у матери, на душе у меня было невесело. Перемышль ссутулился, пригнулся – церкви его были уже обезглавлены. Пригнулся и затих – благовест смолк. Обнимавшая городок природа пока не менялась. Но дышалось мне перемышльским воздухом не по-прежнему легко и отрадно. Чего-то в нем словно бы недоставало.

Вспоминая Юрия Михайловича Юрьева, я привел слова его друга Державина, что вместе с его душой отлетела душа Петербурга. Когда Петра Михайловича Лебедева упрятали в концлагерь, от Перемышля отлетела его совесть.

Перемышль духовно оскудевал год от года. Но отъезд о. Владимира Будилина прежде всего не был так трагичен: он, в 30-м году на закате дней выгнанный из своего дома, лишившийся почти всего своего имущества, переехал не далее, как за двадцать семь верст, в Калугу, и поселился на частной квартире. Круг влияния о. Владимира в Перемышле был по необходимости ограничен: его отрешили от участия в общественной жизни города, оторвали от школы, где он до революции преподавал Закон Божий. С переездом в Москву Софьи Иосифовны Меньшовой (1931 год) умерла – и так и не возродилась – культурная жизнь города: без нее театр уже не являл собой источника света, ученики потеряли в ее лице преподавательницу литературы, для которой мир вымышленный был так же прекрасен и так же веществен, как и мир осязаемый, которая жила полной жизнью не дома, а в театре и в школе. Но действовала Меньшова не на столь обширном участке фронта, как Лебедев. Петр Михайлович ни на один день не отлучался с передовых позиций и по временам бросался в атаку. Пожалеть человека значило для Петра Михайловича заступиться за него или дать ему дельный совет. Подлецы всех рангов его побаивались. Конечно, подличали и при нем, подличали его коллеги и сограждане, не говоря уже о власть имущих, но подличали с некоей нравственной опаской, и не только с нравственной, – кое-когда опытный стратег и тактик добивался правды в Москве и даже в Калуге.

Да и любил же я его!.. Любил его внешний облик – облик интеллигента из рабочей среды, любил его за то, что он, как водолаз, исследовал глубь житейского моря, любил его прятавшуюся за жестковатой корой сердечность, проявлявшуюся в стремительной отзывчивости на людские невзгоды и в той неистощимой ласке, какою он оделял бессловесную тварь.

Жизнь – чащоба с переплетеньем корней, со сцепленьем ветвей. Придя в сознательный возраст, я невзлюбил все русские «левые» партии, начиная с кадетов. Я отдал себе отчет, что Россия погибла не в октябре, а в феврале семнадцатого года – нет, даже еще раньше: год ее гибели – год убийства Столыпина (1911), Петра Аркадьевича Столыпина, который своей аграрной реформой, – успей он довести ее до конца» – предотвратил бы революцию; который сумел найти общий язык с Третьей Государственной Думой; который был известен словами, обращенными к революционерам: «Не запугаете!» и который в самом деле не убоялся взрыва у него в доме, в Петербурге, в Аптекарском переулке, взрыва, от которого пострадали его дочь и сын; который сказал, имея в виду революционеров: «Им нужны великие потрясения – нам нужна великая Россия» и которого убил Богров.

Да, так вот поди ж ты: после ближайших мне родных по крови одним из самых-самых милых моему сердцу и уму людей был социал-демократ Лебедев.

2

Москва – это город, которому придется еще много страдать…

Чехов

В Москве – туга и печаль многая. Дом-сирота на Старой Башиловке: «без права переписки» исчез в наркомвнудельских недрах Глеб Алексеев. Дом-сирота в Староконюшенном переулке: «без права переписки» исчез Михаил Соломонович Фельдштейн. Сослан в Кустанай мой дядя.