Неверная. Костры Афганистана

– Я ничего не знал, – услышал я тихие слова Хаджи Хана, – она ничего мне не сказала, и я не в силах сейчас достучаться до нее.

– Ей нужно время, – ответил Исмераи, и я вспомнил слова моей матери и поднял на них взгляд.

– Нет, – возразил Хаджи Хан, голосом печальным, но решительным, – ей нужен кто-то, кто подходил бы ей больше, чем я… мы оба это знаем. Но разве я могу допустить такое? В ней – вся моя жизнь.

Он повернулся, собираясь уйти, но остановился и взглянул на меня, и в этот миг слезы все же пролились из его темно-карих глаз, двумя неудержимыми ручьями.

18

– О Аллах, что это за шум? – спросил я, войдя во двор и увидев Джеймса.

Я возвращался из школы, с утренней смены. Днем занятия велись для девочек.

– Это, мой дорогой Фавад, «Sex Pistols», – сообщил он, и я понял, что это, видимо, название страшного рева на английском языке, доносившегося из комнаты Джорджии.

– Считай, тебе повезло, – добавил Джеймс, – нынче утром у нас Бонни Тайлер.

– Бонни кто?

– Куча волос, накладные плечи, головная боль…

– Эй! Мне нравится Бонни Тайлер! – В дверях появилась Джорджия.

На ней были синие джинсы, облегающая тенниска с длинными рукавами, и в одной руке она держала кусочек наанового хлеба, на котором, если я не ошибся, белел сыр «Счастливая корова», а в другой – какую-то коробку.

– Господи, я просто умираю с голоду, – добавила она.

Когда Джорджия прошла мимо нас, жуя на ходу свой завтрак, я не увидел ни на руках, ни на шее у нее драгоценностей, который подарил ей Хаджи Хан всего несколько месяцев назад. Зато из заднего кармана ее джинсов выглядывала пачка сигарет.

– Что там? – спросил Джеймс, когда Джорджия поставила коробку возле мусорного бака.

– Всякий хлам, – ответила она. – Я решила прибраться.

Как только она исчезла в доме, мы с Джеймсом посмотрели друг на друга и наперегонки кинулись к коробке.

Джеймс успел первым, но это потому, что ноги у него были в два раза длиннее, к тому же он еще и поставил мне подножку в самом начале.

– Ого, – сказал он, когда добрался до коробки и откинул картонную крышку.

– Ого, – сказал и я, увидев содержимое.

Внутри оказались несколько флаконов с духами, стопка аккуратно сложенных блузок из тончайшего шелка, разноцветные шарфы в таком количестве, что и не сосчитаешь, и вырезанная из кости шкатулка для драгоценностей. Сверху на всем этом лежала фотография Хаджи Хана.

* * *

Джорджия отметила приход весны выбрасыванием своих воспоминаний, а моя мать – сбриванием волос с моей головы.

Происходило это каждый год, но переживание в результате легче не делалось.

– Кто любит тебя, детка? – засмеялась Мэй, увидев меня.

– Коджак, – объяснил Джеймс, ничего на самом деле не объяснив [16] .

– Это для здоровья, – сказал я внушительно, проведя рукой по голове, словно стряхивая с себя унижение, добавленное моими так называемыми друзьями.

– От вшей, ты имеешь в виду, – поправила Мэй.

– От всего… – сказал я и сделал из пальцев «козу», чему научил меня однажды Джеймс, когда Джорджия дразнила его по поводу Рейчел.

Мэй снова засмеялась.

– Вот, – она протянула мне голубую замшевую курточку, – поищи, может, тебе удастся найти для нее добрую хозяйку!

– Красивая, – сказал я, взяв ее в руки и ощутив мягкость замши. По подолу куртка была расшита желтыми узорами. – А почему ты не хочешь ее носить?

– Я-то хочу! – воскликнула Мэй. – Это Джорджия не хочет, потому что ее принес в подарок Исмераи. И, думаю, мой вид в этой куртке ее совсем не порадует. Женщины, когда злятся, бывают весьма непредсказуемыми созданиями, Фавад.

– Ты сама женщина, – заметил я.

– Вряд ли, – пробормотал Джеймс и тут же получил за это удар по уху.

– Почему бы Джорджии просто не вернуть ее в таком случае?

– Исмераи не возьмет, – объяснила Мэй.

– Кому же ее отдать?

– Кому хочешь – только бы эти люди жили подальше отсюда, – сказала Мэй и ушла в дом.

Тут приоткрылись ворота, и в них просунул голову Шир Ахмад.

– Фавад, – прошипел он, взмахом руки подзывая меня к себе. – Кажется, тебя тут кто-то поджидает.

– Кто?

– Сам посмотри, он, похоже, не хочет, чтобы его узнали.

Я вышел из ворот вслед за Шир Ахмадом, и он показал на темную фигурку, что стояла на улице в некотором отдалении от нас. То был мальчик, утонувший в гигантского размера пату, в темных очках, усердно читавший газету. Вид у него был жутко подозрительный, как у шпиона, причем не слишком хорошего – поскольку на него глазела вся улица.

Газета приопустилась, и я узнал своего друга.

– Спанди! – крикнул я.

Он выронил газету, схватился за край пату, прикрывая лицо, и отвернулся к стене – и все это одновременно.

Я засмеялся и побежал к нему.

Совсем забыл, что бедняга до сих пор в бегах…

– Я превратился в слабоумную развалину, – пожаловался Спанди, когда мы двинулись к парку Шахр-и-Нау, по той лишь причине, что больше нам совершенно нечем было заняться. Сначала мы зашли к Пиру Хедери, но Джамиля до того, как уйти в школу, не приняла ни одного заказа, поэтому старик велел нам «пойти погреться на солнышке, пока правительство и на него не ввело налог».

– Прости, пожалуйста, – сказал я. – У меня все просто вылетело из головы.

– По правде говоря, я думал, тебя уже нет в живых. Но надо же было проверить. Я рад, что ты жив и все в порядке.

– Спасибо, – сказал я. – Ты хороший друг, Спанди.

– Лучше не бывает! – засмеялся он. Я тоже засмеялся и обозвал его гомиком, но всем своим сердцем был уверен, что так оно и есть.

* * *

Мы прошли мимо министерства по делам женщин, заглядывая по пути во все окна – потому что это злило охранников, потом купили себе в «Чиф-бургере» по здоровенному сандвичу с рубленым мясом, картошкой и яйцом, такому жирному, что губы залоснились. Жир казался настоящим бальзамом для наших организмов, иссохших за зиму, словно старые сучья.